В то время как злополучный папа сносил эти телесные и духовные пытки, в Париже 17 июня 1811 года открылся церковный собор. Епископ тройский вначале произнес речь, в которой старался воздать должное императору и папе. Между тем уже все так привыкли слышать постоянные похвалы императору, что в данном случае эти похвалы пройдены были почти незамеченными; напротив, с удивлением все слышали, как епископ выражал глубочайшее почтение к папе. Речь эту, прежде чем допустить ее, тщательно прочитал кардинал Феш и вычеркнул в ней многие места; но епископ тройский не обратил внимания на его цензуру. Затем и сам кардинал Феш предложил собранию, по примеру прежних соборов, принести присягу в послушании папе. Император пришел в страшный гнев, как по поводу содержания произнесенной при открытии речи, так и по поводу этой присяги, которая, однако, была совершенно необходима, чтобы собор сразу не получил схизматического оттенка. По обычаю, Наполеон прежде всего излил свою ярость на своего дядю-кардинала; затем приказал «Монитеру» и остальным журналам хранить глубочайшее молчание касательно всего этого, но не удовлетворился и этим. По его приказу в первом же заседании собора министры исповеданий Франции и Италии в мундирах явились в собрание, и первый из них прочел императорский декрет, которым Феш назначался президентом собора, – причем требовалось установление особого полицейского бюро, которое, как и на некоторых прежних соборах, должно было поддерживать порядок; наконец оба министра объявлялись самостоятельными членами собора. Собрание было до крайности поражено упомянутым требованием, особенно по поводу ненавистного названия «полицейского бюро»; но оно подчинилось желанию императора и избрало членов для этого бюро, название которого оно изменило во «внутреннюю администрацию», хотя император продолжал официально называть его по-прежнему. Затем французский министр исповеданий прочел собору императорское послание. Оно исполнено было сильнейших нападок на папу и его буллы, «которые составлены языком Григория VII и возмущают всех». В послании говорилось далее о «злокозненных планах» папы, которые, однако, не привели ни к чему, и наконец, закончилось угрозами. Его величество приказал сообщить собравшимся отцам, что он не потерпит, чтобы папа во Франции, при замещении свободных епископских кафедр, пользовался тем же влиянием, как и в Германии чрез посредство апостолических викариев. По его убеждению, англичане и другие народы справедливо утверждают, что католическая религия препятствует независимости правительства. Поэтому он хочет, «как император и король, как покровитель церкви и отец своих народов», чтобы епископы были утверждаемы как и до заключения конкордата, и чтобы никакая епископская кафедра не оставалась без замещения долее трех месяцев.
В виду многочисленного собрания служителей римской церкви это был крайне беззастенчивый язык, и он обозначал нарушение как конкордата, так и последних соглашений с папой; но собор ничего не мог поделать. Наполеон производил давление даже на образование отдельных комиссий; далее требовал, чтобы собрания не происходили публично, а также не печатались никакие отчеты без предварительного просмотра императора. Преобладающее большинство присутствующих прелатов раболепно преклонялось пред могучим гением Наполеона, хотя у всех епископов вообще было при этом на душе, как у «толпы пилигримов в пустыне, когда они вдруг услышат рыкание льва». Вся неуверенность и бесхарактерность собрания нашла себе красноречивейшее выражение в том, как держал себя президент его. Кардинал Феш попеременно изображал то дядю императора, то епископа римской церкви.
Первой задачей церковного собора было составить ответный адрес на императорское послание, и для этой цели составлена была особая комиссия. Когда она собралась в первый раз, то Дювуазен предложил ответ, который, как он говорил, «одобрен Наполеоном», причем мог бы прямо сказать: написан самим Наполеоном. Он сделал это так нетактично, и комиссия нашла его поступок столь возмутительным, что проект этот был сильно изменен, прежде чем доложили его всему собранию. Тут, однако, его встретили не с большой благосклонностью. Нареченный епископ мюнстерский, Каспар Максимилиан Дросте-Вишеринг сказал, что в проекте адреса он не находит самого существенного, именно просьбы о возвращении папе полнейшей свободы. Когда ему возразили, что данный момент неудобен для заявления такого желания, то епископ заявил: «именно теперь-то мы и должны последовать увещанию апостола: настой благовременно и безвременно; обличи, запрети» (2Тим. 4:2). Некоторые епископы предлагали сделать в адресе изменения, но когда узнал об этом Наполеон, то это опять возбудило его гнев. Он наперед хотел знать, в чем состоят эти изменения, и строго заявил, что иначе не приметь адреса; мало того, он приказал даже просившим об аудиенции епископам – отказать в этом. Напротив, он требовал, чтобы в течение следующих восьми дней собор высказался, как он думает по вопросу о каноническом поставлении епископов. Насколько он был раздражен, в этом вполне убедились некоторые епископы, которым он сказал: «Я хотел сделать вас церковными князьями. Ваше дело, если вы хотите снизойти до ранга педелей. Папа противится исполнению поставлений конкордата. Ну, так хорошо! В будущем у нас не будет никакого конкордата».
Главным вопросом на соборе действительно был вопрос о порядке канонического постановления епископов. Вопрос этот был чрезвычайно труден. Прежде всего, нужно было по этому вопросу так или иначе войти в сношение с папой. Но Наполеон не хотел этого. О последних переговорах и соглашении с папой было неизвестно членам собора. Поэтому они и понятия не имели о том, о чем знал Наполеон, именно, что папа тогда почти помешался с горя, вследствие сделанной им уступки. Император желал, чтобы собор, прежде всего, постановил соответствующее синодальное определение и затем уже отправил послание к папе. Назначен был особый комитет для обсуждения вопроса о каноническом поставлении; но комитет и со своей стороны просит позволения войти в сношение с папой. Поэтому поводу на долю Феша опять выпала обычная сцена с племянником. Когда он хотел высказать несколько слов в оправдание, то Наполеон раздраженно закричал ему: «Да молчите же вы о богословии! Если бы я учился только в течение шести месяцев, то более бы понимал в нем, чем вы». Позже он высказал угрозу «кассировать весь собор», – после чего назначение духовенства будет предоставлено префектам, даже соборных капитулов и епископов. Если митрополит воспротивится дать им каноническое постановление, то император закроет духовные школы, и религия не будет иметь больше учителей. В этот момент в груди кардинала Феша епископ вновь восторжествовал над дядей, и он смело сказал императору: «Если вы хотите иметь мучеников, то сделайте начало в своем собственном семействе. Я готов запечатлеть веру моей жизнью. Пока папа не даст на то своего согласия, я, архиепископ, не посвящу ни одного из моих суффраганов. Я пойду еще дальше. Если бы кто-нибудь из моих суффраганов осмелился совершить епископское посвящение в моей провинции, то я немедленно отлучу такого».
. Таким тоном не имел обыкновения говорить бывший интендант, и его слова, по-видимому, заставили Наполеона несколько заколебаться. В то же время из Савоны пришло известие, что лихорадочное возбуждение у папы уступило место тихой меланхолии, которая делает невероятной возможность достижения мирного соглашения. При таких обстоятельствах Наполеон несколько изменил свою тактику. Упомянутые выше посланные, ведшие переговоры в Савоне, получили приказ рассказать все то, что они доселе умалчивали о цели и результатах своего путешествия. Затем император велел позвать секретаря, и продиктовать ему документ, который должен послужить основой для всего делопроизводства на соборе. Там прежде всего значилось, что к папе должна быть отправлена депутация, чтобы войти в соглашение с ним по обсуждаемому вопросу, но затем собору сделано было предложение составить синодальное определение, содержащее в себе просьбу к императору возвесть последнее соглашение с папой в государственный закон и опять отправить к папе послание, «чтобы выразить ему благодарность за то, что он этою уступкою положил конец страданиям церкви».
Это был оборот, который можно бы назвать достойным великого полководца. Феш и Дювуазен, которые ничего не знали о последующем раскаянии папы касательно сделанных им уступок (потому что все это оставалось тайной), назвали предложение императора «вдохновением свыше», и их радость разделяли и остальные члены комитета. Но вскоре среди епископов вновь наступило раздумье, и комитет, выражая явное недоверие императору, отверг декрет императора. Тогда терпение его лопнуло. 10 июня состоялось еще общее собрание, не имевшее никакого значения, и на следующий же день последовало извещение, что собор закрыт. На второй день после того разыгрался обычный эпилог. Епископ тройский и двое других епископов, принадлежавших к оппозиции, схвачены были полицейскими агентами на своих постелях и отправлены в Венсенну. Там их ожидало строгое тюремное заключение.
Но вот прибыли новые известия от префекта Савоны. Папа, сообщал последний, чувствует себя лучше, и более представляется возможности на примирение с ним. Наполеон немедленно решил воспользоваться этим обстоятельством, и опять велел созвать отцов собора. Некоторые епископы, наиболее противившиеся планам императора, были, конечно, уже удалены из Парижа. Остальные епископы получили приказ остаться, и Наполеон уже беззастенчиво действовал на прелатов обещаниями и угрозами, что вообще ему и удавалось, хотя и не всегда. Так, он однажды настойчиво хотел склонить епископа Миоллиса, брата известного уже нам правителя в Риме на свою сторону. «Государь, – отвечал благочестивый епископ, – я не имею обыкновения принимать никакого важного решения, не испросив совета от Св. Духа: поэтому я прошу времени на размышление». Через четыре дня Наполеон, опять встретившись с Миоллисом, спросил его: «Ну, господин епископ, что же вам сказал Св. Дух»? – «Государь, – отвечал епископ, – как раз обратное тому, что сказано было мне вашим величеством14".
5 августа состоялось последнее заседание собора. Архиепископ турский прочел полный отчет о переговорах с папой и буквальное изложение тех пунктов, по которым состоялось соглашение. О рассуждении не могло быть и речи: собор должен был, безусловно, преклониться пред волею императора и ответить на его повеление покорным «да» и «аминь». Мори поспешил заявить, что всякое рассуждение было бы «бесполезно», потому что все согласны. Касательно какого же определения? – «Национальный собор – так было постановлено – имеет, в случаях нужды, право постановлять решения по вопросу о посвящении епископов». А что это за случаи нужды? «Если папа, – пояснялось далее, – воспротивится утвердить декрет, постановленный собором касательно посвящения епископов, то наступает случай нужды». Затем далее постановлялось, что в будущем император будет назначать епископов, а папа давать им каноническое посвящение. В случае если папа не даст такого посвящения в течение шести месяцев, то это может сделать архиепископ или старейший епископ провинции.
Пий, между тем, ничего не знал о парижском соборе. Поэтому он был до крайности удивлен, когда вдруг явилось к нему посольство от собора. Само собою понятно, что Наполеон сам назначил членов этого посольства, и, конечно, только самых преданных друзей императорского престола. Им дан был приказ добиваться полного и безусловного принятия декрета. Чтобы склонить Пия к уступчивости, императорское правительство в то же время отправило некоторых кардиналов в Савону, с наказом постараться рассеять все колебания папы. Несчастный папа, предаваемый и мучимый со всех сторон, уступил и подписал бреве, в котором выразил свое признание декрета. Он пожертвовал исключительным правом папского престола давать каноническое посвящение, что с его стороны было роковым шагом. Правда, уже и раньше до конкордата Франциска I (1515; архиепископы во Франции совершали каноническое поставление: но тогда самое назначение находилось в руках церкви, а не государства, как это было по конкордату с Наполеоном. Как только бреве было изготовлено, оно немедленно отправлено было с весьма любезным письмом к императору. Последний находился тогда в Флиссингене, всецело занятый предстоящей войной с Россией. Хотя папа согласился со всем, однако Наполеон был все еще недоволен. Он даже не хотел отвечать на это письмо, притворяясь, будто даже не получил его, и изыскивал новый повод к раздору со своим узником. Быть может. Наполеон был недоволен тем, что папа не хотел всецело и навсегда отказаться от своего верховного права над вечным городом. Всякая тень противодействия была невыносима для этого своенравного человека. Если бы Наполеон возвратился из Москвы победителем, то папа был бы низведен на степень придворного епископа и император сделался бы в собственном смысле калифом всего западного мира. Позже он и сам выдал эти свои мысли.
Однажды, находясь уже на острове св. Елены, он после обеда, вместе с сотоварищем своего изгнанничества, читал «Заиру» Вольтера и несколько сцен из «Эдипа», после чего зашел разговор о христианстве и церкви. «Что бы было тогда, – говорил он, – если бы я возвратился из Москвы победителем и триумфатором? – Тогда я, наконец, совершил бы полное отделение духовных дел от светских (и это столь невыгодно для его святейшества), так как смешение этих дел вносит в человеческое общество слишком много затруднений, и именно рукою того, кто призван быть источником согласия. Затем я поставил бы папу необычайно высоко: я окружил бы его роскошью и почетом до такой степени, что он не нуждался бы в светской власти. Я сделал бы его кумиром (un idole). Свою резиденцию он имел бы близ меня: Париж сделался бы главным городом христианского мира, и затем я управлял бы, наконец, миром как в политическом, так и в религиозном отношении. Это было бы новое средство крепче сплотить все союзные с империей государства и сохранить мир. Церковные собрания я созывал бы рядом с законодательными; мои соборы были бы представительством всего христианского мира, и папы были бы только их председателями. Я сам открывал бы и закрывал эти соборы, принимал бы и провозглашал их определения, как это делали Константин и Карл Великий. Это верховенство ускользнуло из рук императоров потому, что они совершили ошибку, предоставив папам жить слишком далеко от себя». Далее он говорил, что «он всегда находил желательным, чтобы религиозное руководство находилось в руках государя. Без такого руководства нельзя даже править; без него среди народа во всякий момент может быть нарушено спокойствие, нанесен ущерб его достоинству, его независимости». Такие речи отзываются отчасти французской философией того времени, отчасти крайним абсолютизмом Наполеон в то время находился на вершине своей славы, и при виде множества преклонявшихся пред ним государей у него вскружилась голова. Это был момент, когда он напоминал собою того царя Востока, который в безграничной гордости восклицал: «Это ли не величественный Вавилон, который построил я в дом царства, силою моего могущества, и во славу моего величия». (Дан. 4:27). Наказанием для Навуходоносора было его сумасшествие; но на долю Наполеона выпало самое чувствительное для избалованного победами полководца наказание, именно полное поражение.
Впрочем, в это время душу императора занимал не этот цезаро-папистический план; его всецело занимал поход в Россию. Но даже и на пути в Москву пред его душой опять предносилась мысль – владеть «обоими мечами». Опасаясь, как бы англичане (как носилась молва) не похитили и не освободили папу, Наполеон приказал под строжайшим надзором перевести его в возможной тайне поближе к Парижу – в Фонтенебло. И вот несчастного старика посадили в черную карету и, сняв с него все знаки папского достоинства, повезли в новое место заключения.
Вскоре во Францию пришло известие о несчастном исходе русского похода, и этот исход в церковных кружках истолковывался, как суд Божий. Когда Пий VII произнес над императором отлучение, то Наполеон писал Евгению: «Разве папа не знает, что времена изменились? Неужели он думает, что отлучения могут приводить к тому, что у моих солдат будет вываливаться оружие из рук»? – «Господь Бог, – так пишет кардинал Пакка, – в действительности совершил так». Сам Наполеон впоследствии писал, что «солдаты не в состоянии были держать в руках оружие; оно вываливалось даже из рук храбрейших». Как он, так и многие набожные католики, видели в ужасных поражениях Наполеона на снежных равнинах России исполнение пророческого слова псалма: «Огонь и град, снег и туман, бурный ветер исполняют слово Его» (Пс. 148:8). 18 декабря 1812 года Наполеон в полночь возвратился в Тюльерийский дворец, и как раненый лев метался, не зная, что делать. Он понимал, что при этих печальных обстоятельствах действительное или даже кажущееся примирение с папой было бы для него весьма полезно, как в вицу католиков во Франции, так и в Германии; но теперь было трудно опять сойтись с папой. Он не ответил на собственноручное его письмо, и с того времени неоднократно позволял себе открытые выходки против главы церкви. Тем не менее, воспользовавшись случаем поздравить папу с новым годом, он 29 декабря написал к нему письмо. В нем он выражает свою радость дошедшему до него известию, что состояние здоровья папы теперь лучше, и уверяет его в своей дружбе; не смотря на все, что произошло между ними. «Быть может нам удастся достигнуть столь желанной цели – положить конец всем недоразумениям между государством и церковью. Со своей стороны я совершенно готов; все будет зависеть от вашего святейшества». Любезность достигла своего, и на это письмо последовал ответ с выражением желания начать новые переговоры, для чего из кардиналов была составлена особая комиссия.
Можно бы думать, что теперь Наполеон пойдет на всякие уступки. Но это было не так. Подобно тому, как купец из страха пред мнением света, находясь на краю банкротства, продолжает обнаруживать расточительную роскошь, так и Наполеон в критический момент своего положения еще более повысил свои требования. «Папа должен, как и его преемники, пред возведением на папский престол, клясться, что он ничего не будет делать или признавать такого, что противоречит галликанским положениям, и папе в будущем будет принадлежать право назначать лить одну третью часть членов коллегии кардиналов. Касательно замещения епископий должно остаться в силе последнее соглашение. Папа должен выразить свое недовольство и осуждение образу действий тех кардиналов, которые не присутствовали при венчании императора, после чего император дарует им амнистию. Этой амнистии должны быть лишены только ди-Пиетро и Пакка. Папа отселе должен жить в Париже, получая ежегодно 2.000.000 франков». Такое предложение опять повергло папу в величайшую тревогу и сердечную тоску. Он не мог спать и пришел в такое состояние, что Дювуазен даже сомневался, можно ли продолжать с ним переговоры. Когда Наполеон услышал об этом, то решил лично взяться за дело 18 января он был на охоте в окрестностях Фонтенебло, откуда вдруг в почтовом возке приказал везти себя в замок. Вечером, когда папа сидел к кругу кардиналов и епископов и, «к утомлению слушателей, хотя и к удовольствию рассказчика», в сотый раз передавал рассказы о событиях своей жизни, неожиданно вошел Наполеон. Все присутствующие поспешно отступили, а Наполеон прямо прошел к папе, обнял и поцеловал его. В этот вечер не было никакого разговора о делах, но Наполеон всячески старался показать свою сердечность и дружелюбие. Папа был весьма обрадован этим посещением, и с чисто детским восторгом рассказывал потом своим служителям, как император обнимал и целовал его.
В следующие дни между императором и папой происходили переговоры, о которых хотя и рассказывались и печатались всевозможные анекдоты, но в точности никто не знал ничего достоверного. Шатобриан, в своем сочинении «Бонапарт и Бурбоны », рассказывает, что, во время этих переговоров дело доходило даже до того, что Наполеон, раздраженный упорством папы, рвал его за волосы и наносил ему всевозможные оскорбления. В виду вспыльчивости и невыдержанности Наполеона, в этом нет ничего невероятного, но сам папа всегда отрицал это; единственно, на что он жаловался, это то, что Наполеон обращался с ним как с невеждой в церковных делах. Тем не менее, Наполеон значительно понизил свои требования. В конкордате, который, наконец, после долгого сопротивления и с трепещущим сердцем подписал папа, не говорится ни о галликанских вольностях, ни о вмешательстве государства в выборы кардиналов. Не принуждали папу согласиться и на то, чтобы иметь свою резиденцию в Париже; сделаны были также важные уступки и в отношении назначения отдельных епископов вблизи Рима и во Франции, хотя, в общем подтверждены были состоявшиеся раньше соглашения. Несмотря на все эти уступки, папа сильно колебался, когда дело дошло до подписи конкордата. Прежде чем подписать, именно 25 января вечером, он обвел глазами всех окружающих его; но большинство опустили глаза, или пожали плечами, в знак того, что ничего не остается, как уступить. Как только конкордат был подписан, издан был приказ возвратить удаленных кардиналов и находившихся в заключении освободить.
По случаю заключения конкордата во всех церквах совершено было Те Deum и о состоявшемся соглашении было объявлено правительственным чинам в Милане и Риме. Император оставался в Фонтенебло еще в течение трех дней; затем опять возвратился в Париж, чтобы устроить новый большой поход. Но когда с удалением деспота кардиналы свободно пообсудили конкордат, то пришли от него в ужас и убедили папу, что он, так или иначе должен отречься от этого конкордата, и бедный Пий VII должен был согласиться на это. В этом духе составлена была особая записка, которая 24 марта и отправлена была императору. Папа признается в ней, что во время подписи конкордата он был мучим угрызениями совести и раскаянием, так что не имел ни спокойствия, ни мира вследствие причиненного им соблазна церкви; поэтому как некогда Пасхалий II отменил сделанные им императору Генриху уступки, так и он теперь отменяет свои. Наполеон, получив эту записку, пришел в необычайную ярость и, показывая ее государственному совету, воскликнул: «Дело никогда, видимо, не придет в порядок, пока я не сорву головы некоторым из этих попов»; но когда один из членов государственного совета предложил ему провозгласить себя главою французской церкви, он отвечал: «Нет, это значило бы бить стекла». Он пошел другим путем. На следующий день он писал министру исповеданий: «Вы должны касательно папского послания от 24 марта соблюдать строжайшую тайну, так чтобы я, смотря по обстоятельствам, мог сказать, что я получил его, или что я не получил его». Епископы, «ввиду страстной недели и их служебных обязанностей», были отправлены по домам, а конкордат фонтенеблский, несмотря на отречение папы, был провозглашен государственным законом. Епископам предложено было подписать адрес, проект которого составил сам Наполеон. В нем конкордат «называется вдохновением Св. Духа, с помощью которого должны закончиться страдания церкви». Все дело император взял в свои руки и вел его так, как будто он единственно только этим и был занят, хотя в это время он был занят собиранием войск для нового могучего похода. Папа продолжал томиться в плену; но такое состояние начинало сильно тяготить всех и даже преданный Наполеону епископ Дювуазеп, будучи на смертном одре, писал Наполеону: «Настоятельнейше прошу я вас – освободите папу. Его пленение омрачает последние дни моей жизни. Уже неоднократно я имел честь говорить вам, в какой степени это пленение огорчает весь христианский мир, и какие бедствия могут выйти из продолжения его. Я думаю, возвращение святого отца в Рим необходимо для благополучия вашего величества». После смерти епископа Наполеон приказал воздвигнуть ему памятник в Нантском соборе; но последнего желания своего умирающего слуги все-таки он но исполнил. Когда битва при Дрездене оказалась счастливой для него, он вновь начал мечтать о победах. Но звезда его счастья померкла. Тогда смирился и его дух и он, будучи окружен со всех сторон врагами, просил священников, чтобы они молились за отечество, армию и императора. Что молитвы со стороны духовенства возносились повсюду, в этом нельзя сомневаться; но разрыв между императором и папой оставался неисцеленным. Уже 9 мая 1813 года папа объявил всех новопоставленных епископов незаконными, навязанными пастырями, и их должностные действия недействительными. Новая попытка со стороны императора сблизиться с папой не привела ни к чему, потому что кардиналы не верили искренности императора. Тогда произошло нечто неожиданное. 22 января 1814 года из Парижа прибыли две пустых дорожных кареты и остановились у дворцового замка, и полковник Лагорс, игравший не малую роль в переговорах между Наполеоном и папой, сообщил кардиналам важную новость, именно, что ему дан приказ на следующий день сопровождать папу в Рим. Кардиналы сначала не поверили ему: но впоследствии убедились, что папе действительно дано было позволение отправиться в путь. Они посоветовали ему попросить себе, в качестве спутников, двух или трех кардиналов, но в этом ему было отказано. 23 января папа простился с кардиналами и отправился в Рим после плена, продолжавшегося четыре с половиною года. Вскоре за тем и кардиналы получили приказ к отъезду, и Консальви вновь назначен был государственным секретарем папы.
7. Реставрація папства
Восстановление папства. – Общая радость и причины ее. – Первые шаги восстановленного папства. – Восстановление ордена иезуитов. – Две противоречивые буллы. – Политическое положение папства. – Булла, против библейских обществ. – Конкордаты. – Науки и искусства. – Наполеон на о. св. Елены. – Кончина Наполеона и папы Пия VII.
Путешествие Пия VII в Рим было триумфальным шествием. Народ падал на колена, где только оп проезжал, и государи выражали ему свое уважение. В Чезене к нему явился Мюрат, а перед воротами Рима приветствовал его Карл IV Испанский. В Квирипале он был принят королевой Марией Луизой Ѳтрурийской, а в храме св. Петра Карл Эммануил IV Сардинский хотел поцеловать ему ноги. Пий VII более всех пострадал от Наполеона, почему он и казался настоящим героем в ряду государей, которые все ликовали, освободившись от французского ига. Но проявившаяся к возвратившемуся Пию любовь имела и более глубокое основание: она относилась к нему не как только к мученику, но и как к князю церкви. Правители Европы радовались, что с низвержением Наполеона низвергнута была и сама революция. А революция, по самой своей сущности, была антирелигиозной. Отсюда и самая реставрация получила религиозно-церковный отпечаток, как противовес всему безбожному направлению, и папу прославляли, как представителя и носителя религиозных, равно как и консервативных интересов, так что с этой стороны он был приветствуем даже со стороны протестантов15. Разыгрывавшаяся во Франции кровавая драма показала государям, что вместе с алтарями ниспровергаются и троны; поэтому государи сделались охранителями алтарей, и символом их политики сделан был стоящий на жертвеннике трон. На место тройственного девиза революции: свобода, равенство и братство, теперь выставлен был другой тройственный девиз: вера, царь, закон (foi, roi, loi). В известном отношении уже и сам Наполеон пролагал путь к этой реставрации. Его коронование и учреждение нового французского феодального дворянства было первым ярким выражением возвращавшегося к средним векам направления и всего, после 1814 года обозначившегося, средневекового уклада.
Впрочем, некоторые из государей при этом заботились совсем не о папстве, а об упрочении своей власти. Но так как религия считалась одним из могучих опор власти, то и папство вновь выдвинулось, как сильный фактор общественной жизни. Явились и поклонники средневекового уклада, который рисовался в розовых красках как осуществление царства Божия на земле. Под влиянием этого увлечения образовался тот романтизм, который господствовал в течение целой половины века и имел горячих последователей и среди протестантов, стремившихся в лоно римской церкви. Таков был Фридрих Шлегель, который, ища в прошедшем исцеления для будущего, останавливался на империи, папстве и рыцарстве, хотя при этом он мечтал об империи Карла Великого, империи Оттонов до борьбы между гвельфами и гибеллинами. Идеалом для европейской государственной системы и народной жизни должно было служить согласное взаимодействие империи и папства. Жозеф де-Местр еще сильнее выразил начинавшееся тогда обоготворение папы. На папство он смотрел как на самое существо в религии; в нем он находил единственную помощь против «конституционной горячки». Папа, по нему, должен быть посредником, улаживающим все возникающие распри; поэтому он должен стоять выше государей и народов. Папская непогрешимость должна была обозначать в нравственном и религиозном мире то же самое, что в гражданском мире означает суверенитет, и все человечество должно представлять собою пирамиду с папой, как ее высшим завершением. Но вот 24 мая 1814 года Пий VII торжественно совершил свой въезд в Рим. В Чезене Мюрат показал папе предназначенную для подачи союзным державам петицию, в которой многие именитые и богатые жители Рима выражали желание, чтобы в будущем ими управлял светский государь; но папа бросил эту петицию в огонь, не прочитав ее. Когда он приблизился к столице, то слух об этой сцене в Чезене опередил его, и авторы петиции спешили тем более показать ивою преданность папе, так что он принят был с большими ликованиями. Под влиянием этой всеобщей радости заговорили даже как в курии, так и вне ее о некоторых переменах в системе папского правления, особенно о преобразовании различных религиозных орденов. Но дело так и ограничилось одними разговорами и вскоре все опять возвратилось в старые колеи. Мало того, немедленно возник вопрос о восстановлении главной опоры папства – ордена иезуитов. Это была любимая мысль кардинала Павки и он усердно трудился над ее осуществлением. Уже во времена изгнанничества в Фонтенебло он налаживал это дело; но папа тогда колебался. В своей юности Пий, принадлежа к ордену бенедиктинцев, имел учителями лиц, которые были решительными противниками иезуитов; а «известно», говорит Панка, «какое глубокое впечатление производит на нас все, чему мы научились в юности». Кардинал должен был и сам позабыть кое-какие юношеские впечатления; ведь он был хорошо знаком с «Провинциальными письмами» Паскаля и с книгой благородного янсениста Арнольда «О практической нравственности иезуитов». Впрочем, Пий уже раньше сделал несколько шагов по наклонной плоскости, которые, наконец, и должны были привести его к восстановлению сынов Лойолы. Старый дух этого ордена нашел себе очаг в двух новых орденах, учрежденных в предшествовавшем столетии, именно отчасти в конгрегации «святого сердца Иисуса» – произведении аббатов Брольи и Турнели, отчасти среди так называемых «отцов веры», или «бакканаристов»16, основателем которых был портняжный ученик Пакканари. Но самый орден фактически отнюдь не был уничтожен. Фридрих II призвал иезуитов в Силезию, частью в пику Австрии, которая их изгнала, частью потому, что он с помощью их надеялся дешевле устроить народное образование, тем более, что в «век просвещения» он не считал их опасными. Равным образом они также нашли себе убежище и в России при Екатерине II, так как эта императрица хотела воспользоваться ими, как орудием против поляков. Уже в 1782 году они имели там генерал-викария, а в 1801 году сам папа опять восстановил это общество «внутри однако пределов Российской Империи, а не вне ее». Побудительными причинами при этом он отчасти выставлял заботу об образовании духовенства, отчасти тот факт, что жатвы было много, а делателей мало. В 1804 году орден, по просьбе короля Фердинанда, опять восстановлен был в своих правах в Сицилии, и не будь столкновения с Наполеоном, он, быть может, тогда опять был бы восстановлен во всем своем объеме. В орденской обители «У Иисуса» в Риме постоянно жил кружок иезуитов, по большей части возвратившихся миссионеров. Но они спокойно продолжали совершать душепастырство и проповедничество; под их руководством даже находилось несколько семинарий. Все эти римские иезуиты теперь старались побудить папу к официальному признанию ордена. Ходатаем за них выступил кардинал Пакка, и за них же стояла печать того времени. Этот шаг, конечно, не преминул возбудить крайнее неудовольствие в тех, которых в одном письме к Консальви Пий называл «философской и янсенистской кликой»; но именно в неудовольствии этих людей он видел лучшее доказательство того, что это был шаг для папства полезный. И вот 14 августа 1814 года Пий VII в торжественной процессии отправился в церковь «У Иисуса» и совершил мессу у алтаря св. Игнатия. Затем перед многочисленным собранием кардиналов, епископов и иезуитов из Сицилии, собравшихся в соседней оратории, он велел церемониймейстеру прочитать буллу «Sollicitudo omnium» «. В этой булле говорилось, что «Попечение о вверенной папе церкви ставит ему в обязанность всеми доступными ему средствами содействовать удовлетворению нравственных потребностей христианского мира. После того, как теперь общество Иисуса, в силу бреве от 7 мая 1801 года и 13 июля 1804 года, допущено было в России и в королевстве обеих Сицилии, почти единогласное желание всего христианского мира привело к настойчивым и выразительным требованиям – опять вполне восстановить этот орден, особенно после того, как во всех направлениях излилась преизбыточествующая полнота плодов, принесенных этим обществом повсюду, где оно существовало». Папа сделал бы себя повинным-де в тяжком грехе перед Богом, если бы он во время сильных бурь, свирепствовавших вокруг корабля ап. Петра, отверг сильных и испытанных кормчих, которые предлагали самих себя для усмирения бушующих морских волн. Поэтому он решил теперь же привести в исполнение то, что давно было его живейшим желанием с того дня, как он взошел на престол Петра, и теперь повелевает настоящим, неотменяемым постановлением, что прежде изданные для России и обеих Сицилии распоряжения с сего момента расширяются и получают значение не только «для всех частей церковного государства, но и для всех государств и царств. Это постановление, – говорится далее, – должно на все времена оставаться непоколебимым и ненарушимым, всякое противное ему действие, откуда бы оно ни исходило, должно считаться недействительным и ничтожным; и особенно бреве Климента XIV (отменяющее орден) объявляется, в силу настоящего бреве, но имеющим силы, применения и действия». – Чтобы правильнее осветить это важное мероприятие, нелишне обратить внимание на некоторые выражения вышеупомянутого бреве Климента XIV, откуда будет видно, до какой степени эти два папы в своих официальных торжественных постановлениях противоречат друг другу, не ниспровергая этим римского представления о папской непогрешимости. Климент XIV писал в 1773 году: «После многих необходимых исследований, мы пришли к убеждению, что упомянутое общество (Иисуса) не приносит более богатых плодов и благословений, для которых оно основано, неоднократно подтверждалось и столь богато наделялось привилегиями, так что даже едва ли, или правильнее сказать, совсем невозможно будет сохранять в церкви истинный и прочный мир, пока существует оно (это общество); и посему мы, действуя в уповании на благодатное внушение Духа Божия, и, в силу нашей должности, имея обязанность сохранять, поддерживать и утверждать мир и спокойствие в христианском мире, и со всею возможностью искоренять то, что хотя бы в малейшем может нарушать его, по этим важным основаниям, как еще и по другим – на основании нашего твердого убеждения и в силу нашего апостольского полномочия – закрываем и уничтожаем это общество Иисуса. Отселе это наше бреве отнюдь никогда не может быть ниспровергаемо и оспариваемо, лишаемо силы и значения, а должно оставаться навсегда законным, твердым и действенным». Итак, тот и другой папа оба провозглашают свои постановления неотменяемыми, и однако это нисколько не помешало Пию VII отменить «неотменяемое бреве» Климента XIV и в тоже время объявить «неотменяемым» свое собственное бреве: ясное доказательство, насколько вообще «неотменяемы» папские буллы и бреве!
«Невозможно, – говорит Накка, – изобразить те радостные клики и выражения сочувствия, с которыми добрые римляне сопровождали Пия VII на пути его в церковь «У Иисуса». Но позволительно усомниться, насколько вообще весь христианский мир восторженно встретил весть о восстановлении ордена иезуитов. В Италии собственно это было принято довольно безразлично, потому что иезуиты уже в большом числе существовали в Сицилии. Не то было в странах, лежавших за Альпами. Франц I австрийский не хотел и слышать об иезуитах; Португалия, как и Бразилия, также делали возражения. Король Иоанн не хотел входить ни в какие переговоры, ни устные, ни письменные, по этому вопросу: в его землях все должно было оставаться по-старому. Появление иезуитства вновь на церковном поприще не могло не повлечь за собой важных последствий. Иезуиты, гонимые как псы, теперь повсюду возвращались как орлы; и фанатизм, суеверие, обоготворение папства получали в них сильных и искусных работников. Ко времени их возвращения оставалось еще немало представителей того благородного, искреннего католицизма, который собственно католическое (т. е. всеобще-христианское) ставил выше папского. Но они должны были исчезнуть в борьбе с иезуитами, которые, явившись с целой системой средств воздействия на религиозную и нравственную жизнь в своем духе, последовательно начали стремиться к тому, чтобы папистическую систему увенчать короной папской непогрешимости. Вместе с иезуитами возвращалось и средневековое варварство. Уже в начале 1815 года «конгрегация о чистоте веры» возбудила 737 жалоб против еретичества, а «конгрегация для запрещения книг» стала заносить в индекс не только все политические сочинения, но даже не пощадила и поэзии Альфиери. Возобновилась и система принуждения в делах веры. По вечерам во все воскресные дни 300 евреев из Гетто принуждаемы были ходить в церковь и слушать проповеди, произносившиеся с целью их обращения; по вечерам самая часть города, где они жили, запиралась. Все учреждения, введенные французами в Риме, были опять уничтожены, и даже отменены были газовое освещение и оспопрививание. Общественное нищенство вновь получило свободу, и повсюду стали выступать самые яркие признаки ультрамонтанского культа. Накка всячески старался все повернуть не только ко времени до 1789 года, но даже к периоду до 1773 года. Впрочем, французская оккупация Рима и Италии вообще все-таки оставила семена, которые, долго скрываясь в глубине, позже дали о себе знать в революции и революционных потрясениях всякого рода.