Рудольф старательно прикрыл уши ладонями, надеясь, что его нежелание подслушивать заметят и в свою очередь окажут ему такую же любезность, но кающийся в исповедальне вдруг резко пошевелился, и мальчик тут же спрятал лицо в сгибе локтя. Страх отвердел и водрузился где-то между сердцем и легкими. Следует изо всех сил сожалеть о своих грехах, но не потому, что он боится, а потому, что оскорбил Бога. Надо убедить Бога, что он раскаивается, но сначала надо убедить в этом самого себя. После напряженной внутренней борьбы мальчик проникся наконец щемящей жалостью к себе и понял, что теперь — пора. Если ему удастся отрешиться от всех прочих мыслей и сохранить это чувство нетронутым до того, как он войдет в этот большой, поставленный стоймя гроб, то он благополучно выдержит очередной кризис в своей духовной жизни.
Однако в какой-то миг им чуть не овладело бесовское наваждение. А что, если он сейчас, не дожидаясь своей очереди, вернется домой и скажет матери, что, мол, опоздал и священник уже ушел? Правда, при этом, к сожалению, его могут уличить во лжи. Еще можно соврать, что он
И снова явственно послышался голос отца Шварца:
— И тебе…
Слова размазались в сиплом бормотании, а Рудольф взволнованно вскочил на ноги. Нет, он не может, не может исповедоваться сегодня. Мальчик замер, раздираемый противоречивыми чувствами. Потом из исповедальни донесся стук, скрип, продолжительная возня. Заслонка в окошке упала, и плюшевая занавесь дрогнула. Искушение пришло к нему слишком поздно…
— Благословите меня, отче, ибо я согрешил… я признаюсь Господу Всемогущему и вам, отец мой, что я грешен… с моей последней исповеди прошел месяц и три дня… я признаюсь, что упоминал имя Господа всуе…
Это был не грех, а грешок. Он и ругался только, чтобы покрасоваться, так что признание в богохульстве было в его устах чуть ли не хвастовством.
— …грубил старушке.
Смутная тень чуть шевельнулась за решетчатым окошком.
— Каким образом, сын мой?
— Старухе Свенсон. — Шепот Рудольфа ликующе вознесся. — Мы запулили ей в окно бейсбольный мяч, а она его забрала и не отдавала, так мы весь день кричали у нее под окном: «Бабка упала — юбку задрала». А потом часов в пять ее хватил припадок, и к ней вызвали доктора.
— Продолжай, дитя мое.
— И еще я… я сомневался, что я — сын своих родителей.
— Что? — Дознание явно опешило.
— Ну, я подумал, что я им не родной.
— Но почему?
— А, просто гордыня, — легкомысленно ответил кающийся.
— Ты решил, что слишком хорош для твоих родителей?
— Да, отче. — Ликование в голосе несколько померкло.
— Дальше.