Это останется с нами

Все в кондитерской проявляют к делу куда больший интерес, чем я. Филипп гоняет меня с утра до вечера, Натали – сама любезность, кажется, будто она только губами шевелит, а дублирует ее другая женщина. Хорошо, что Лейла рядом, говорит: «Ты лучший!» – и мне хочется испечь гору суперских пирожных.

Люблю дни, когда она на работе. Ничего особенного не происходит, но, стоит ей улыбнуться, я краснею, как полный болван, и говорю себе: «Даже не мечтай! Шансов у тебя – ноль! Такая девушка никогда не западет на такого, как ты…» Вот бы в один прекрасный день стать порассудительнее и не привязываться к человеку, проявившему ко мне минимальный интерес. Оно того не сто́ит. Каждый раз, когда я отдаю частицу сердца, она возвращается назад в катастрофическом состоянии. Если у тебя никого нет, ты никого и не потеряешь.

Манон обещала, что будет любить меня вечно, и я поверил. Как дурак! Мама говорила те же слова, а кончилось все, как кончилось… Мы с Манон ждали, когда нам исполнится по восемнадцать, и строили планы. Даже имя коту придумали. Мы были вместе два года, в интернате о нас говорили как о едином существе, называли «МанонИТео». Я думал, что сдохну, застав ее с Диланом. Так же бывало, когда бросившая пить мама ударялась в запой. Манон и не подумала извиниться, сказала только: «Ты слишком милый, я влюбилась, это сильнее меня, конец истории…» Променяла меня на Дилана, уму непостижимо! Я не из тех, кто судит о людях по внешности, но всему есть предел – у этого парня не зубы, а рояль! Отношения с Диланом не затянулись, Манон и его бросила. Я даже сейчас ни за что не признаюсь, что прибежал бы по первому ее зову, но она не позвала. Через два месяца мне исполнилось восемнадцать, и я покинул интернат. Таково правило: «Тебе восемнадцать? На выход!» – но я и без этого не задержался бы там ни на одну лишнюю секунду. Вообще-то воспоминания об интернате у меня хорошие, жили мы весело, у меня были друзья, самые близкие – Ахмед и Жерар. Обольщаться не стоит, никто добровольно в подобное заведение не «сдается», все попадают туда, успев досыта накушаться жизни, и каждый использует жестокость как оружие. Ахмед с Жераром много раз звонили, но я не откликался – приехав в Париж, хотел начать новую жизнь и забыть о прошлой, но часть моей души осталась там.

– Чем занимаешься? – спрашивает подошедшая Лейла.

– Начиняю кремом заварные пирожные, – поясняю я, схватив очередное шу.

Мы смеемся, и на нас с носорожьей яростью накидывается Натали:

– Что ты тут забыла, Лейла?

– Хочу достать из духовки шоколадные булочки.

– Ну так ускорься! Витрина сама не заполнится.

Лейла незаметно закатывает глаза и идет к печи, я возвращаюсь к пирожным, а Натали подпускает последнюю шпильку:

– Не знаю, что между вами, но это булочная, а не сайт знакомств!

36

Ирис

Кабинет УЗИ находится на первом этаже. Беру талончик в регистратуре и сажусь на стул в зале ожидания. Я совсем недавно слышала, как бьется его сердце, но все равно тревожусь. Внутри меня растет не просто ребенок, но обещание, надежда на будущее. Я запрещаю себе привязываться к ребенку, не появившемуся на свет, но уже люблю его до безумия.

Я росла с «потерей». Мне было пять, когда родился мой брат Клеман, и восемь, когда живот моей матери снова округлился. Она носила девочку, заранее получившую имя Анаис. Когда ребенок шевелился и кожа натягивалась, меня тошнило от омерзения. Потом мама поехала в роддом, а я приготовила коробку с подарками для маленькой сестрички: старого мягкого кролика, которого разлюбила, куклу, ставшую ненужной, заколки, лежавшие в ящике без употребления. Отец вернулся первым и сообщил нам новость. Помню, как он гладил нас с братом по волосам, беззвучно рыдая, я же плакала один-единственный раз – при возвращении мамы, поняв, что у меня не будет младшей сестры, с которой я намеревалась играть в Барби и настольную игру «Сила 4». Девочку Анаис не забыли, она вместе с нами праздновала каждый день рождения и Рождество, а каждое 24 апреля моя мать проводит в слезах, оплакивая малышку. Должна признаться, что никогда не осознавала всю глубину драмы, пометившей жизнь родителей. Никогда – до сегодняшнего дня. Теперь я понимаю, как сильно можно любить еще не родившееся незнакомое существо и что женщина способна совершить ради защиты зависящего от нее ребенка. Я ясно понимаю, что не переживу, если потеряю моего мальчика.

Помощница медсестры заводит меня в кабинет, говорит, что узист сейчас придет, и я пытаюсь расслабиться, пересчитывая плитки потолка, все пятьдесят шесть, две – с пятнами.

В кабинет входит молодой доктор – не будь на нем халата, приняла бы его за подростка, разминувшегося с родителями, – на вид ему лет двенадцать, и я готова спросить у него документы, но он уже размазывает по моему животу гель.

– Вам назначена морфология? – спрашивает врач.

– Что-что?

– Эхография двадцати двух недель, морфологическое обследование.