Темнота сгущалась. Дождь всё шёл и шёл. В фонарь у двери станции бились мохнатые ночные бабочки.
— Мне бы тоже, — Макс говорил в сторону, — освежиться.
— Ещё как! Ты смердишь, я тебя на порог не пущу в таком виде. И вообще, ты знаешь, что мыло — лучший друг человека?
— А ты пахнешь одними ромашками.
Маргарета слезла с лестницы, скривилась, размяла плечо. Потом мотнула головой и отряхнула руки:
— Пошли. Покажу тебе мои удобства.
А Макс улыбнулся:
— Пойдём. Надо говорить — «пойдём».
Макс приподнялся на локте, легонько подул Маргарете в лицо. Она спала, вцепившись в его рукав и смешно, по-детски насупившись.
На койке блестела боком кастрюля, рядом драными тенями навалились на стену максовы сумки. А люди устроились на станции почти так же, как в лесу: постелили на полу и уснули в обнимку, как трепетные любовники в дамских романах.
Темнота была кромешная, только в окошко заглядывали две половинки лун, наполняя станцию плохо различимыми серыми силуэтами и отдельными бликами. Маргарета глубоко, как-то важно сопела и не хотела отпускать рукав, но Максу удалось заменить его своим краем одеяла. Воровато задержав дыхание, — будто из казармы сбежать собрался, — он перекатился в сторону, упёрся руками в пол, медленно, неслышно встал.
Фанерный пол под ним скрипнул. Маргарета завозилась. Макс замер с поднятой ногой, но девушка глубоко вздохнула во сне и зарылась носом в подушку.
Макс нашарил её плащ и вышел, мягко притворив дверь.
Дождь так и шёл, тихий и печальный. Макс чертыхнулся и запоздало сообразил, что не обут и стоит босыми ногами на мокрой приступке, которая изображает здесь порог, — и что его ботинки сушатся под койкой, а портянки и вовсе валяются бесы знают где. Пару мгновений он колебался, оценивая свои шансы пройти через всю станцию, не разбудив Маргарету. Потом смирился.
Подкатал штанины повыше, прошлёпал по лужам к навесу.
Виверны тоже дремали. Безымянный станционный старичок, кажется, за всё это время даже не пошевелился: так и висел вытянутой кожистой каплей, ко всему безразличный. В дикой природе виверны редко живут дольше десяти лет, а в боях по статистике две трети погибает в первые два года. Зато вот в таком захолустье, со спокойными ежедневными нагрузками, виверна может проработать и двадцать лет, и тридцать, а отдельные долгожители дотягивали и до сорока. Этому зверю, судя по ороговению задних лап, было никак не меньше лет двадцати пяти, и на своей заслуженной пенсии он дряхлел и ленился.
Зато Рябина была ещё весьма молода, и на Макса глянула косо, а затем сразу замоталась в крылья плотнее.
Переборчивость во всадниках и временная слепота — плохие симптомы для виверны, даже если ей выписали медаль и отвели роль в красивой картинке для газеты. А падать ни с того ни с сего — и того хуже; Макса сразу спросили о причинах, но тогда он отбрехался дурным самочувствием.
Прошло две недели, а ответа так и не появилось. С чего бы здоровому животному пикировать с неба, раздирая себе крылья и чуть не угробив человека? Что за чернота в глазах? И почему теперь она так отбивается от связи, к которой раньше стремилась сама?