Дэйвенпорты

На этот раз взгляд отвел мистер Бартон. Он смотрел в бокал, крутя его в пальцах.

– Мои отец и мать вместе росли. Ну, почти. – Он замялся, а потом, видимо, принял решение. – Моя мать была рабыней, – сказал он. Молодой человек поднял голову и посмотрел Руби в глаза: – Они скрывали свою дружбу, а потом и любовь, пока не умер папин отец и пока мама не получила свободу. Они всегда держались особняком. – Легкая улыбка прогнала тень, только что омрачавшую его лицо. – Им, похоже, так было хорошо. И им никто не был нужен, не считая нас, детей.

Слухи оказались хуже реальности. Губы Руби скривились: она почувствовала горечь в горле. Девушка сделала глубокий вдох, вдруг осознав, что, даже если бы Харрисон Бартон не был плодом любви, а был бы рожден в результате насилия, она бы не стала испытывать к нему меньше симпатии.

– И вы уехали, – сказала она.

Мистер Бартон посмотрел на танцующие пары.

– Люди не понимают, что любовь моих родителей друг к другу такая же настоящая, как и любовь в любой другой семье. Они видят в ней некое предательство. Мама с папой ограждали нас от этого столько, сколько могли. Примерно как в случае с вашей подругой Оливией. Только у нас тогда не было денег, которые могли бы защитить нас от худших проявлений. Зато у нас была любящая семья.

Голос его был ровным. Слова не выдавали ни капли боли, которую мистер Бартон тогда чувствовал. Вместо этого он любовался движениями наиболее талантливых танцоров с чуть заметным выражением радости на лице.

– Я не выбирал эту судьбу, и я не могу ее изменить. Лучше сосредоточиться на том, что мне подвластно.

Руби изучала его. Как он может быть таким умиротворенным? У нее самой был взрывной темперамент и склонность никому не спускать обид. Руби Тремейн любила драматизм. «Вот так ты и оказалась здесь и делаешь вид, будто заинтересовалась этим мужчиной, уверенным в себе и не позволяющим внешнему миру влиять на то, что он внутренне знает». Девушка повертела крестик, который она теперь носила на цепочке. Слова мистера Бартона проникли в ее сердце и улеглись там наравне с ее собственными чувствами.

Богатство ее семьи истощилось, от него осталась лишь тень того, что у них было прежде. Тремейны старались никак этого не показывать в надежде, что попытка главы семейства баллотироваться в мэры окупится с лихвой, что воплотятся его мечты о том, чтобы помочь подняться и другим темнокожим предпринимателям. Но Руби смотрела на свою семью глазами других влиятельных темнокожих семей и белых бизнесменов, которые то появлялись в их кругу, то исчезали. И как бы она ни пыталась закрыть глаза на правду, их мнение будто незримыми когтями вспарывало кожу. Никто в полной мере не знал, насколько ее семья стеснена в средствах. Руби подозревала, что Оливия догадывается, но подруга была слишком тактична, чтобы заговорить об этом.

И тогда, несмотря на предостережение родителей, что их положение надо держать в тайне от всех, кроме все сужающегося круга семьи и прислуги, Руби сказала:

– Мы разорены.

Она выпалила эти слова, прежде чем успела передумать, и стала ждать, когда придет сожаление. Но оно не пришло.

Мистер Бартон повернулся к ней. Его открытое лицо выражало ожидание. Он не знал Тремейнов прежде – в отличие от Дэйвенпортов. Руби понимала, что Оливия от нее не отвернется, ведь их дружба выросла из взаимной симпатии и общих переживаний. Но чем дальше ускользала от Тремейнов их былая мощь, тем больше Руби чувствовала неуверенность в себе. «Я не знаю, как быть Руби Тремейн без денег, украшений, вечеринок и беззаботной жизни». Зал начал расплываться у нее перед глазами, но краем глаза Руби видела, что Харрисон Бартон рассматривает ее без следа осуждения. Она моргнула, и танцевальный холл вновь обрел четкие очертания.

– Мой отец хочет быть мэром. Хочет быть членом меньшинства, которое принимает решения, а не живет по законам, установленным другими. Сначала я думала, что он мечтает о престиже. Это было бы очередное его завоевание – то, на чем он сможет поставить свою подпись. Но я общалась со многими его новыми знакомыми и слышала обрывки множества тихих разговоров, так что я знаю: он хочет больше возможностей для людей, похожих на нас. Для каждого человека, освобожденного из рабства. – Девушка повернулась к собеседнику: – Я злилась на него. А теперь я беспокоюсь, что никто никогда не узнает, чем папа рискует. Он хочет, чтобы мы не были исключением. Чтобы мы, темнокожие люди, имеющие достаток, образование и возможности, стали заурядными. В самом лучшем смысле слова.

Харрисон Бартон молчал. Но от выражения его глаз даже в этом зале, полном дыма и потных людей, по телу Руби пробегала дрожь.

– Вы никогда не будете заурядной, Руби, – сказал он наконец. – Вы нечто совершенно противоположное этому.

Руби понравилось, как он произнес ее имя: мягко, будто ласкал.

– Ну конечно, – сказала она, быстро придя в себя, и растопырила пальцы у самого лица, будто показывая фокус. Потом ее улыбка померкла. – Они никак не возьмут в толк, что мне не нужно их разрешение. Я не буду спрашивать, как мне одеваться и с кем проводить время. Я не такая девушка, которая только и ждет, чтобы мужчина попросил ее руки у ее родителей. – И Руби выразительно посмотрела на мистера Бартона. – Но когда человек опережает свое время, за это приходится платить. – Ее рука снова потянулась к шее. – У меня было удивительной красоты колье с рубином, – сказала она. – Подарок от отца и матери. На малюсенькой подвеске возле застежки были выгравированы мои инициалы.

Руби вспомнила отвратительную сцену перед балом, когда ее мать увидела рубин. Когда миссис Тремейн стояла в комнате Руби, сдавив его в кулаке. От одной только мысли, что теперь этот камень будет носить другая…