– Забеременела ты от насильника? – допытывалась Аксинья.
– Нет, Аксинья, Бог миловал.
– А что ж тогда?
– Сватать меня завтра приедут. В городе зимой еще приглянулась я солевару. И он мне люб. И свадьба скоро… А что ж делать, честь я свою потеряла! – рыдала девка.
– Эти ж разбойнички чуть надо мной не сначильничали.
– Да?! – сквозь слезы изумилась подруга. – А как же спаслась ты?
– Муж обоих…
– Убил что ль?
– Да, – больше ничего Аксинья вымолвить не смогла. Вспомнила тот страшный вечер, и зашлось сердце, затрепыхалось.
– Поделом им. Я рада их смертушке. Поганцы!
– Что сразу мне не рассказала?
– Так стыд душу застил. Что ж делать теперь?
А чем поможешь? Девства не воротишь.
– Правду жениху не рассказать. Позор. Да… – Аксинья не видела выхода.
– Бросит он меня сразу. Любит, знаю. Но не свяжет себя с нечистой невестой.
Поплакали молодухи, долго судили-рядили, а путного ничего не придумали. Какая дорожка у порченой девки? Либо в обитель монашескую грехи отмаливать, либо вековухой у родителей или братьев, если смилостивятся над непутевой.
Жизнь текла своим чередом. Становились холоднее ночи, предвещая скорое наступление осени. Звезды казались на темном небосклоне огромными, перемигивающимися светлячками. Аксинья с Григорием порой сидели на крыльце и любовались небом. Прощались с жарким, принесшим им счастье летом.
– Смотри, Гриша, Гусиная дорога![48] Действительно, будто птичья стая улетает на юг.
– А крымцы именуют Соломенной дорогой. Три вора у соседа солому украли, стали ее увозить. А она сыпаться давай на землю. Взмолились они: Аллах, скрой грех наш. Внял он их молитвам и поднял солому на небо. Булат рассказывал мне, сопляку.
– Булат… А кто он?