Айбар и сам думал быстренько наведаться домой, пока волокитилась отправка, а желтолицый сержант не гневался, а лишь озабоченно сводил брови. Жратвы привезти бы, а то на одной каше голодновато, и теплых подстилок из кошмы, ведь лето не бесконечное. Еще в ауле помочь бы, а то там одно старичье да бабье берут на штык урожай. И малыша Нурали покачать на коленках, рассказать прибаутку, загибая розовые пальчики с ямочками – про каждый отдельно. И мать успокоить, пусть увидит его еще раз здоровым и веселым. И конечно, обнять разок свою Ак-Ерке, свою ненаглядную Кобелек, зарыться носом в ее волосы, поласкать податливые груди, погладить шелковый живот, прошептать, что он любит ее, что она – его судьба, от нее одной зависело, быть ли ему счастливым, с ней связано все будущее.
К вечеру горизонт потемнел. Если разразится непогода, они точно еще неделю будут лежать, бездельничая. А может, и месяц. От таких предчувствий зачесались руки и заныло внизу живота. Эх, лежать бы дома, чтобы за окном пела метель, а в печи пританцовывали сухие поленья, и чтобы рядом не потный, разящий чесноком Кудрат, а нежная Ак-Ерке! Вдруг у них случится еще один ребенок? Именно сейчас! Айбар аж подпрыгнул, больно стукнувшись загривком о вагонную перекладину. Сверхурочная супружеская ночь может подарить не только облегчение и опьянение, но и маленькую дочку. Он вернется с победой пред ее родами. Или даже его встретит жена с младенцем на руках, если воевать придется подольше. А если фронтовая канитель совсем надолго затянется, то малышка будет уже сидеть и агукать. Или даже ползать. Нет, так долго война не может продлиться.
В голове Айбара все уже случилось: он поехал домой, потешил мужское, Ак-Ерке забеременела и родила дочку. Осталось только подобрать имя. Теперь он уже не мог оставаться под вагоном, прятаться от зноя в пыли и полынной трухе. Запланированное должно осуществиться, иначе – никак, иначе – как будто у него похитили эту ночь – заслуженную, которая ему полагалась по предопределению свыше. Не зря же судьба периодически стучала ему бревном по голове. Снова мимо протелепал желтолицый сержант, ни на кого не посмотрев. Точно, скоро не двинутся. Можно не два денька побыть, а все пять, чтобы его Кобелек уж наверняка забеременела. Почему он раньше не требовал от нее нового ребенка? Почему дозволил кормить грудью старшего до трех лет? Ведь знал, что, пока сочится сладкое молоко, кровь не придет. А потом почему соглашался выплескивать семя на овечью шерсть? Эх, дурак! Надо срочно все исправить. Не зря судьба навела его на эти благостные мысли, теперь-то все образуется. Нытье внизу живота стало невыносимым, плоть встала, заставив покраснеть. Ой-бой, хоть бы товарищи не заметили, засмеют.
Но бойцы отложенного на потом подкрепления вовсе не обращали внимания на Айбара и его вспучившиеся штаны. У каждого находились похожие мысли об оставленных дома женах и детях, о скотине, которая станет зимой выть от голода и околевать, глядя остекленевшими глазами в щелястый потолок скотника. Один сочинял письма, другой – стихи. Разлука – лучший катализатор для романтических чувств.
Глядя на всеобщую атмосферу сонной покорности, Айбар решился.
– Пройдусь до деревни, может, семечек куплю, – бросил он желтолицему сержанту и размашисто зашагал через поле.
Лошади подыскались легко, стоило только предложить за их наем буханку белого заводского хлеба, две пайки табака и полфунта сахару. Такие товары приравнивались в деревне к деликатесам, а табуны у казахов во все времена не переводились. Справные, откормленные жеребцы понесли его по родным тугаям, распугивая степных тушканчиков и радуясь спадающей с облаков вечерней прохладе. Скоро растворились в сумерках звуки железнодорожной станции, редкий рык заплутавшего трактора и позвякивание коровьих колокольцев. Он скакал к своей Ак-Ерке, смелый, как первородный батыр Великой степи, как удалой Козы-Корпеш[76] или отважный Тулеген[77]. Он рассекал плотный, напитанный травным духом воздух, и хрусткая до первой стирки гимнастерка незримо превращалась в шелковый чапан, в каких щеголяли бесчисленные мергены[78] победоносных чингисханских туменов[79]. В зарослях за рекой совсем стемнело, теперь он казался себе лазутчиком, что пробирался к ставке хана с важным донесением: чем быстрее доберется, тем больше сарбазов[80] останется в седлах, тем меньше их заберет строгая старуха с косой. Он скакал к своей Кобелек, и ветер пел в ушах знаменитую песню про любовь, сложенную великим Абаем[81]верной подруге Айгерим[82]. Короткий привал требовался больше лошадям, чем всаднику. Айбар переседлал коней и снова вскочил в стремена. Скорее к ней, вслед за душой, которая обгоняла скакунов, как бы они ни старались.
В Вишневку он прискакал затемно. Перед зарей немного поспал, дал отдых коням. Мать удивилась и обрадовалась:
– Тебя отпустили, балам? Насовсем?
– Нет, анам, я в отпуск.
– Ой-бай, баурсаки надо поставить, бешпармак[83] накатать. А у нас уборка, – засуетилась она.
– Да я же еще и повоевать не успел. К чему хлопоты? Я сейчас переоденусь и в поле с вами пойду. Нельзя ни одного денечка терять.
Привычный трудовой день выбил из головы все мысли про войну. Как будто не было эшелона на путях, желтолицего, озабоченного задержкой сержанта и башибузука Кудрата с запахом конского сала, пота и чеснока. Как будто завтра снова в поле, а не на войну, не на смерть. Впервые он подумал о фронте в связке со смертью. Ведь он может и не вернуться. Тогда тем более нужно оставить побольше детей, погуще навтыкать среди человеков отростки его семени, его рода. Ак-Ерке положительно должна забеременеть этой ночью. В крайнем случае, он согласен на второго сына. И никак иначе.
Вечером женщины пошли топить маленькую баньку, долго мылись, а отец играл с сыном, сюсюкал считалочку про басбармак, балан уйрек, ортан терек, шылдыр шумек, титтай бобек[84]. Нурали, осоловевший от целого дня важных малышачьих хлопот, норовил задремать на руках. Тугие щеки свисали наливными грушами, маленький ротик собрался нераспустившимся бутончиком. Материнские ресницы – крылья бабочки – трепетали испуганными концами, как будто злой волшебник хотел отогнать сказочные сладкие сны. Как у него мог родиться такой красавчик? Любовался бы, глаз не отводил. Хоть картинки с него пиши. Эх.
Хорошо бы сфотографироваться на память, один Аллах знает, удастся ли еще свидеться.
Когда распаренные, пахнущие терпким можжевеловым духом Рахима и Ак-Ерке вернулись в дом, мужчины – малый и большой – крепко спали на расстеленной на полу корпе, прижавшись друг к дружке. Мать осторожно взяла малыша, сняла грязную рубашонку и положила голенького к себе под бок. Муж остался на полу.
Утренняя заря разбудила Айбара простывшим за ночь, твердым и неудобным полом. За окном серело, скоро в поле. Как он мог проспать самую главную ночь? Не просто ночь, а долгожданный пир, где яства сводят вкусивших с ума, ночь, когда следовало зачать ребенка – дитя любви, возможно, последний подарок завтрашнего фронтовика? Он ополоснулся колодезной водой и присел на завалинке. На парадной, раскрашенной золотом и пурпуром колеснице на небо въезжало солнце. Придется остаться еще на один день. Он поскачет назад не сегодня, а завтра вечером. Приготовленные под супружеским покрывалом блюда не скиснут и не заветрятся.
Вечер подарил все, что обещал: кислый квас соседки Варвары-татешки, разваливавшиеся в руках шелпеки[85] с джусаем, приятную ломоту в спине. Рахима все не ложилась, а приступать к главному блюду при ней не выходило.
– Пойдем прогуляемся к лесу. – Айбар потянул за руку свою Кобелек, шепнул на ухо: – Прихвати корпе.
Она шикнула: