– Ой-бай, стыдно же! – но послушалась.
В ивовых зарослях под музыку не знавшего устали Ишима он наконец-то отдал супруге все, что копилось в солдатском теле. Над ними деликатно квохтал филин, наверное, попросту завидовал. В камышах дважды вскрикнула горластая выпь. Синяя прозрачная темнота причесала покосившиеся плетни и залатанные чем попало крыши. Село казалось пасторальной картинкой, впрыгнувшей на минутку в окно поезда. В больших влажных глазах Ак-Ерке отражались звезды и надежда. Что-то шуршало в уставшем за долгое лето лесу, кто-то с сожалением и вздохами пробирался вглубь, к волкам и шакалам. Может быть, их несытое счастье?
Они вернулись под крышу за полночь, Рахима спала, обняв Нурали. Айбар не мог уснуть. Он старался запомнить каждый завиток волос любимой, выслушать от начала и до конца каждый ее вздох. От долгого лежания в чреслах снова заворочался зуд. Надо возместить вчерашний прокол. Он потянул на себя белую атласную руку, положил на пах, сладко зажмурился. В тишине спящего домика скоро раздалось довольное кряхтенье и опасливый шепот.
Утром Айбар вскочил пораньше, наколол дров, натаскал воды. Потом снова все вместе отправились в поле. Вечером он запряг отъевшихся и отоспавшихся за три дня коней и пустил их вскачь назад, к Акмолинску, к солдатскому эшелону, к войне.
– Солдат Байкулаков, ты где пропадал, сволочь?! – набросился на него желтолицый сержант.
– Так… вы же… того-самого… все равно стоите на месте… – Айбар растерялся, он считал, что всем понятны его мотивы и слова про военную дисциплину – это не всерьез, это просто положенная дань военному времени.
– Дезертир! – выплюнул сержант. – Сдать ремень и сапоги. На гауптвахту его!
Подошли двое в другой форме, не такой, как у новобранцев. Они и двигались не так, и смотрели иначе. Свинцовые пальцы схватили его, стянули ремень, повели вдоль насыпи. Шли долго. Он пытался заговорить, но вместо ответа получал только тычки в спину.
Станция находилась примерно в двух верстах от состава. Она походила на муравейник. Эвакуированные и солдаты, горожане и колхозники – все спешили, причитали, матерились, у всех на лицах застыло озабоченное, страдальческое выражение – одинаковое, одно на всех. Айбара втолкнули в сарай не больше рядового курятника. За табуреткой, заменявшей стол, сидел на ящике сухопарый военный с глубокими прорезями продольных морщин вдоль красивого прямого носа. Он был бледен, перо в руке дрожало.
– В от, товарищ комиссар, дезертира привели, – отрапортовал один из конвоиров.
– А, сука, расстрелять.
– Слушаюсь. – В голосе проводника ничего не изменилось, не дрогнуло.
Айбар затрясся. Хотел заголосить, оправдаться, вымолить прощение, но из горла выползал только сип.
– Стойте, не надо расстреливать. Потом не оберешься… – Комиссар покрутил над головой пальцем, видимо, подразумевая вышестоящее руководство. – Под трибунал.
Глава 13
Изюм навалили горами, утрамбовали и присыпали еще сверху. Справа синий, приторно сладкий, с черносливовой отдушкой, мягкий, слева – янтарно-желтый, попрочнее, но покислее. Он лучше освежает, такой хорошо запивать чаем. А дальше начиналось волшебство – настоящий урюк, засушенные солнышки в абрикосовой кожице, расфасованный в наперстки мед. Курага лежала устойчивыми уступами, как павлиний хвост, а фундук едва держался друг за дружку, того и гляди сверзится с хлипкого прилавка в грязь, под ноги. Горы сушеных сладостей громоздились таким бугром, что продавца не разглядеть. Эх, дурачина этот приказчик! Стащат ведь у него товар, как пить дать, стащат. Хоть по горстке, хоть по штучке. Кто ж поленится попробовать такое баловство, раз оно само катится с крутой насыпи? В этот миг одна, вторая, третья, десятая, тридцатая чернильно-глянцевые кишмишины проворно побежали по сладкому склону, запрыгали, подхватывая на ходу все новых и новых подружек. Сенцов дернулся, чтобы поймать их, и проснулся.
Он не сразу понял, где спит, как здесь оказался. Вроде бы только что приценивался к изюму и кураге в новой лавочке на Курской ярмарке, а тут же пахнуло морозцем с остывших за ночь сеней, заквохтала курица под лавкой. Скучные зимние сумерки едва отвоевали себе кусочек неба, беззаботно пододвинули плечом верхушку старого клена, осыпали с веток серебристую поросль и нагло уставились на луну, заставив ее обиженно побледнеть. Платон со счастливой улыбкой повернулся на другой бок и обнял тугой кокон, в который превратилась мерзлячка-жена. Вот он, его изюм, его кишмиш, урюк и чернослив, его инжир, пряности и специи. Он немного полежал, послушав ее мерное дыхание, потом осторожно вылез из-под одеяла и затопил печь. Пусть милая проснется в тепле.
В сенях поддувало, он прицелился босой ступней в приветливое горло валенка, аккуратно подцепил его и взнуздал на ноге. Дверь изнутри обледенела, но это не страшно, оттает. Примерзшая створка поддалась не с первого раза. Платон усмехнулся, вспомнив, как сооружал свою первую хибарку в холодной степи осенью 1931-го. Строились курские и харьковчане, все немолодые, опытные. Он, считая себя знатоком и мастером, наладил входную дверь как положено – наружу. Беспалый Кондрат, негласно признанный главой артели, удовлетворенно кивнул, мол, знаешь свое дело. Так двери не занимали места внутри и в случае беды можно с одного пинка выбежать на двор. К строителям подошел местный аксакал, жидкобородый и колченогий, вечно шаставший с грустным ослом без поклажи. Зачем старик таскал за собой скотинку? Ни хвороста, ни дров он не собирал, товаров на обмен не возил – просто утомлял добродушного ослика, видимо, скучно без товарища.
– Эй, джигиты, пусть вам поможет Аллах, – поприветствовал он переселенцев.
– Привет тебе, дедушко, – вежливо откликнулись мужики.