— Насчет храбрости не знаю. Скорее отчаянной. Да и нас тоже как бы нет. Ты уехал, оборвав все контакты.
Что-то похожее на стыд проступает на его лице.
— Мне казалось, я у вас лишний. Но ты права, мне следовало давать о себе знать.
— А почему ты этого не делал?
— Не знаю, — у него на лице страдальческое выражение. — Хотел бы я это объяснить и тебе, и себе. В Нью-Йорке я точно шел ко дну, мне было душно и нужно было уехать, где-то затеряться, там, где меня не знают и не видят во мне того человека, каким я был до войны. Я сказал себе, что без меня вам будет лучше.
— И ошибся. Нам
Джон чертыхается.
— Прости, Элизабет. Про деньги я ничего не знал. По крайней мере, что все настолько плохо. Я предполагал, что их капиталы пострадали после краха, но не думал, что все потеряно.
— Но о том, что отца и брата больше нет, ты знал. Ты знал, что мы остались одни.
— Я думал, они позаботились о том, чтобы у вас все было в порядке.
— А вот и нет, — я горько смеюсь. — Дела шли из рук вон. Отец пытался спасти положение и сильно задолжал тому, у кого нельзя было брать взаймы.
— Кому? — спрашивает Джон.
— Ты его не знаешь. И знать не захочешь, уж поверь мне.
— Этот тип угрожает тебе? Пытается получить эти деньги с тебя?
— В каком-то смысле. Вернуть долг мы никак не могли, поэтому он согласился получить его иным образом. Я должна выйти за него.
— Шутишь?
— Ничуть, — я достаю из кошелька вульгарное кольцо с бриллиантом.
— Ну и колечко, — вздыхает он. — Ты не должна выходить за того, кого не любишь. В голове не укладывается, что отец был настолько неосмотрительным!
— Думаю, он просто был в отчаянии. Мы живем — точнее, жили — на широкую ногу. Наверное, он не хотел нас огорчать.
— И потому продал тебя гангстеру?