Мао в своем отчетном докладе на этом совещании заявил: «Наша партия выросла и окрепла в борьбе на два фронта. В целом за свое семнадцатилетие наша партия научилась применять… марксистское оружие – метод борьбы на два фронта в идеологии, политике и работе против правого оппортунизма, с одной стороны, и левого оппортунизма – с другой. До 5-го пленума наша партия боролась против правого оппортунизма Чэнь Дусю и левого оппортунизма Ли Лисаня… После 5-го пленума были еще два случая исторической внутрипартийной борьбы. Речь идет о совещании в Цзуньи и об исключении Чжан Готао из партии. Благодаря тому что совещание в Цзуньи выправило серьезные принципиальные ошибки левооппортунистического характера, допущенные во время борьбы против 5-го похода, и сплотило партию и Красную армию, ЦК и главные силы Красной армии смогли успешно завершить Великий поход… Благодаря тому, что… была развернута борьба против правого оппортунизма Чжан Готао, [мы] добились соединения всех частей Красной армии и дальнейшего сплочения всей партии на героическую борьбу против Японии»[118].
Он считал необходимым создать китаизированную версию марксизма: ««На протяжении тысячелетий, – сказал он, – история нашего великого народа протекала на основе определенных законов, характеризовалась рядом национальных особенностей и создала множество культурных ценностей… Мы – приверженцы марксистского подхода к истории. Мы не можем расчленять историю на части. Мы должны обобщить все наше прошлое – от Конфуция до Сунь Ятсена. Мы должны принять это драгоценное наследство, и оно станет для нас большим подспорьем в руководстве нынешней великой борьбой. Коммунисты являются марксистами-интернационалистами, однако марксизм может быть претворен в жизнь только через национальную форму. Абстрактного марксизма не существует, есть только марксизм конкретный. Конкретный марксизм – это марксизм, который применяется в конкретной борьбе, в конкретных условиях китайской действительности, а не марксизм, который применяется абстрактно. Если коммунисты, являющиеся частью великого китайского народа, плотью от плоти, костью от кости этого народа, будут трактовать марксизм в отрыве от особенностей Китая, то это будет абстрактный, пустой марксизм. Поэтому при китаизации марксизма в каждом отдельном случае нужно считаться с особыми чертами Китая, то есть исходить из национальных особенностей Китая. Это стало для нашей партии насущной задачей, настоятельно требующей полного понимания и ожидающей своего разрешения. Нужно положить конец иностранным шаблонам и петь поменьше пустых и абстрактных песен. Догматизм надо отправить на покой и заменить его живыми и жизненными, родными и привычными, приятными для слуха и радостными для глаза китайского народа китайским стилем и китайской манерой»[119].
Курс на «китаизацию марксизма» был полностью одобрен в Москве.
После отъезда Хэ Цзычжэнь из Яньани в 1938 году в жизни Мао Цзэдуна появилась новая женщина – Цзян Цин (Лазурная река). Такое имя взяла себе актриса Лань Пин, бывшая любовница Кан Шэна, ставшая любовницей и одним из секретарей Мао. По решению секретариата ЦК КПК Мао Цзэдуну и Цзян Цин было разрешено вступить в брак при том, однако, условии, что Цзян Цин не будет заниматься политикой. 19 ноября 1938 года Мао Цзэдун и Цзян Цин поженились. 3 августа 1940 года в Яньани Цзян Цин родила дочь Ли На (Ли – Медлительная). Кан Шэн же с помощью Цзян Цин стал одним из ближайших соратников Мао и возглавил все спецслужбы компартии.
Хэ Цзычжэнь Мао сообщил о разводе, а через год отправил в Москву их общую дочь Цзяоцзяо.
В 20-х числах октября 1938 года японцы взяли Кантон и Ухань, и правительство Чан Кайши переехало в город Чунцин (провинция Сычуань). После этого фронт стабилизировался. Воспользовавшись отвлечением основных японских сил на юг, Мао захватил ряд территорий в сельской местности в Центральном и Северном Китае. Японские войска контролировали только крупные города и основные железные дороги. В деревнях же, да и то не во всех, были только коллаборационистские полицейские отряды, не являвшиеся серьезным противником и не имевшими большого желания сражаться против китайских коммунистов. К 1940 году в японском тылу было создано более 10 опорных баз КПК, названных «освобожденными районами».
Мао говорил не о социалистической, а о «новодемократической» революции. Он обещал после ее победы гарантировать права частных собственников, стимулировать национальное предпринимательство и проводить политику протекционизма, защищая растущую китайскую промышленность от иностранных конкурентов. Мао обещал снизить налоги, развивать многопартийную систему, создать коалиционное правительство и ввести демократические свободы. Но все эти реформы должны были осуществляться под руководством КПК, что надежно гарантировало, что очень скоро от либерализма останется одно название.
В конце марта 1940 года Чжоу Эньлай привез Мао из Москвы 300 тысяч долларов США. Советская финансовая помощь КПК продолжилась и после нападения Германии на СССР. Политбюро ЦК ВКП(б) 3 июля 1941 года решило отпустить ИККИ «один миллион американских долларов для оказания помощи ЦК Компартии Китая»[120].
В августе – ноябре 1940 года Мао предпринял «Наступление ста полков» против японцев, однако основной упор в ходе этого наступления сделал на укрепление позиций КПК в Северном Китае. Он считал главной движущей силой революции крестьянство. Японцам это наступление большого ущерба не нанесло, но усилило контроль армии Мао над теми крестьянскими районами, где не было японских войск.
В феврале 1942 года Мао предпринял широкомасштабную «чистку» партии (чжэнфэн) под лозунгом пересмотра партийной истории. Ее главным объектом стали Ван Мин и его сторонники, а также Бо Гу, Ло Фу и другие воспитанники Павла Мифа, вернувшиеся из Москвы. Но, в отличие от Большого террора 1937–1938 годов в СССР, в КПК провинившихся не расстреливали, а лишь идеологически прорабатывали. Мао считал сталинский террор против товарищей по партии ошибкой. Он говорил в январе 1943 года: «Нынешнее руководство КПК считает былые чистки в ВКП(б) ошибочными. Необходимы “духовные чистки”, которые проводятся нынче в Особом районе»[121].
На бесконечных митингах и собраниях в Яньани партийные функционеры выступали с покаянными речами, а комиссия по проведению «чистки» во главе с Кан Шэном аккуратно фиксировала тексты покаяний и отправляла в архив. Кампания велась под лозунгами борьбы с субъективизмом, сектантством и шаблонными схемами за «соединение марксизма-ленинизма с практикой китайской революции». С начала 1943 года большую роль в проведении «чистки» также играл Лю Шаоци, вызванный Мао из Юго-Восточного Китая. В марте 1943 года вместе с Жэнь Биши он вошел в Секретариат ЦК и стал заместителем Мао по Реввоенсовету, а также возглавил организационную комиссию и Исследовательское бюро ЦК. С 1943 года Мао занимал пост председателя ЦК КПК. Из руководства партии были удалены вернувшиеся в Китай политэмигранты – члены «московской группы», которые стремились занять первые посты в КПК, и особенно те, кто поддерживали Ван Мина, которого обвинили в интригах и антипартийной деятельности. Шла массовая кампания «по упорядочению стиля работы» против «догматизма» Ван Мина и «эмпиризма» Чжоу Эньлая.
В январе 1943 года Ван Мин, отказывавшийся выступать с публичной самокритикой, стал добиваться выезда в СССР по болезни. Однако Димитров, хотя и дружил с Ван Мином, без согласия Сталина не мог ни защитить Вана от идеологических нападок, ни санкционировать его приезд в Советский Союз.
15 января 1943 года Георгий Димитров отметил в дневнике: «– Большаков (Разведупр) – сообщение из Яньаня насчет серьезной болезни Ван Мина. Нужно лечение в Ченду или СССР, но якобы Мао Цзэдун и Кан Син не хотели выпустить его из Яньаня из боязни, что он будет давать о них неблагоприятные информации.
– Посоветовал, чтобы представитель Разведупра не вмешивался в эти внутр[енние] дела китайских коммунистов»[122].
А 1 февраля Димитров получил «телеграмму Ван Мина (из Китая) о существующих разногласиях в руководстве Компартии Китая. Утверждает, что Мао Цзэдун проводит политику, не соответствующую линии Коминтерна – за укрепление единого Национального] фронта против японцев. Просит вмешательства с нашей стороны, чтобы избежать раскола в партии. Телеграмма адресована Сталину и мне»[123].
3 февраля Мао, в свою очередь, направил телеграмму главе Коминтерна с обвинением против Ван Мина[124].
13 декабря 1943 года Димитров отправил Ван Мину телеграмму: «Что касается Ваших парт[ийных] дел, постарайтесь сами урегулировать. Вмешиваться отсюда пока нецелесообразно»[125]. Но буквально через несколько дней ситуация в корне изменилась, поскольку Сталин наконец принял решение по Ван Мину. И уже 22 декабря 1943 года Димитров направил Мао Цзэдуну следующую шифрограмму: «1. О Вашем сыне. Он устроен мною в Военно-политическую академию, по окончании которой приобретет солидные знания в области марксизма-ленинизма и современного военного дела. Юноша он способный, и я не сомневаюсь, что в его лице Вы получите надежного и хорошего помощника. Он шлет Вам горячий привет.
2. О делах политического характера. Само собой понятно, что после роспуска Коминтерна никто из его бывших руководителей не может вмешиваться во внутренние дела компартий. Но в частном, дружеском порядке не могу не сказать Вам о той тревоге, которую вызывает у меня положение в Китайской компартии. Вы знаете, что мне приходилось, начиная с 1935 г., близко и часто непосредственно заниматься китайскими делами. На основании всего того, что мне известно, я считаю политически ошибочным курс на свертывание борьбы с иноземными оккупантами Китая, а также и замечающееся отклонение от политики единого национального фронта. В период национальной войны китайского народа подобный курс грозит поставить партию в изолированное от народных масс положение и способен привести к опасному обострению международной войны, в которой могут быть заинтересованы только оккупанты и их агенты в Гоминьдане. Я считаю политически неправильной проводимую кампанию против Чжоу Энлая и Ван Мина, которым инкриминируется рекомендованная Коминтерном политика национального фронта, в итоге которой они, якобы, вели партию к расколу. Таких людей, как Чжоу Энлай и Ван Мин, надо не отсекать от партии, а сохранять и всемерно использовать для дела партии. Меня тревожит и то обстоятельство, что среди части партийных кадров имеются нездоровые настроения в отношении Советского Союза. Сомнительной мне представляется также и роль Кан Сина. Проведение такого правильного партийного мероприятия, как очистка партии от вражеских элементов и ее сплочение, осуществляется Кан Сином и его аппаратом в таких уродливых формах, которые способны лишь посеять взаимную подозрительность, вызвать глубокое возмущение рядовой массы членов партии и помочь врагу в его усилиях по разложению партии. Еще в августе с[его] г[ода] мы получили из Чунцина совершенно достоверную информацию о том, что гоминьдановцы решили послать своих провокаторов в Яньань с целью поссорить Вас с Ван Мином и другими партийными деятелями, а также создать вражеское настроение против всех тех, кто жил и учился в Москве. Об этом коварном намерении гоминьдановцев я Вас своевременно предупредил. Сокровенное желание гоминьдановцев – это разложить компартию изнутри, чтобы таким образом легче ее разгромить. Для меня не подлежит сомнению, что Кан Син своей деятельностью льет воду на мельницу этих провокаторов. Простите мне эту товарищескую прямоту. Но только мое глубокое уважение к Вам и твердое убеждение, что Вы, как общепризнанный вождь партии, заинтересованы видеть вещи в их подлинном свете, позволяет мне говорить столь откровенно.
Прошу Вас ответить мне тем же путем, каким я пользуюсь для посылки Вам настоящего письма.
Жму крепко Вашу руку!»[126]