Ушедшие в никуда

Великий эмир Хорезма вовсе не собирался терять Хазарию, а тем более, торговые пути, что стекались сюда со всего света. Петля, брошенная на горло слабеющей страны, затягивалась все крепче. Нестерпимо тяжело дышать малик-хазару в стенах его касра. Мумад все давно просчитал. Если Иосиф не примет условия Хорезма, он останется в одиночестве. Эмир давно держал в мыслях подчинить себе хазарские земли, подчинить любыми путями. Пусть не сейчас, пусть через срок, но придет то время, когда Хорезм будет править Хазарией!

Несколькими днями позже малик-хазар Иосиф держал в своих руках еще одно послание от эмира Хорезма, с настоятельным предложением всецело обратить Хазарию в мусульманскую веру.

Иосиф был удручен. Петля на горле его страны затягивалась все крепче. И некому было ослабить ту хватку.

XI

Сквозь полупрозрачность воловьего пузыря густые сумерки неумолимо темнили пространство покоев кагана. Сегодня Солнцеподобный Шафар долго не отпускал от себя привратника.

Заложник своего божественного положения, пребывая в вытекающей отсюда недосягаемости не только для простолюдинов, но и высокопоставленных персон, огражденный от государственных дел, Шафар испытывал глубокую потребность в общении. А так как доступ к его особе имели лишь два сановника, по достоинству равных царю – кендер-каган Хаким и чаушиар Тенчир, да жены с наложницами, разговоры с которыми не предполагали особого смысла, выбор в собеседниках у Верховного кагана был невелик, и он ограничивался тем, что имел.

Сегодня с привратником Тенчиром они вели разговор о судьбе Хазарии, о трудном положении страны среди окружавших ее соседних племен. Тенчир рассказывал Шафару о том, что росы затеяли поход вниз по Итили, что они уже разграбили поселения буртасов, но почему-то мимо вятичей прошли в полном спокойствии. Чаушиар поведал кагану, что бек Иосиф весьма обеспокоен этим походом, ибо он представляет серьезную угрозу Хазарии. И лишь когда сумеречные тени полностью овладели комнатным пространством, Шафар изъявил желание отойти ко сну. Чаушиар Тенчир зажег светильник с пальмовым маслом, помог солнцеподобному раздеться и удалился, плотно закрыв за собой дверь.

Утопая в мягкой невесомости перин, шелков и подушек, Шафар пребывал в телесной расслабленности. Он погрузился в блаженную полудрему. И лишь разум его блуждал лабиринтами раздумий. Он то взвешивал сказанное Тенчиром, то вспоминал встречу с Юнусом. Лежа с закрытыми глазами, он представлял, как призрачно-прозрачная Лейла танцевала танец откровения. Непрошено закралась мысль о недавнем затмении, оттеснив хрупкую наложницу жутким черным диском гаснущего светила.

Внезапный холод опустился на грудь Шафара удушающей тяжестью. Каган открыл глаза. Его опочивальня наполнилась странным светом, тем белым мертвенным светом, что уже довелось ему видеть тогда, в беседке дворцового сада, в день знакомства с братом его отца – Юнусом.

Свет исходил ниоткуда, и, казалось, он проник в комнату непрошеным живым организмом. Это был другой свет, почти дневной, но мертвый, совсем не тот тусклый, но живой, что исходил от светильника с пальмовым маслом. Живое пламя прыгало и, словно в страхе погаснуть, металось, отбрасывая на парчовые стены замысловатые тени.

Скрипнула дверь. В узкий проем скорее не протиснулся, а обтекаемо вплыл Тенчир. В руках он держал объемный ларец красного дерева. Его движения были неестественно плавными, что весьма поразило Шафара – в манерах держаться Тенчир больше походил на простолюдина, нежели на светского сановника, и прежде не только Шафар, никто не замечал за ним такой утонченности.

– Мой господин, – склонился в изысканном поклоне Тенчир, – прости, что осмелился обеспокоить тебя в столь поздний час. Но как только я вышел от тебя, мне доложили, что какой-то человек желает преподнести в дар кагану необычайно дорогую вещь и настаивает на личной аудиенции с каганом. Человеку было отказано, стража вывела его прочь, но никто не заметил, что он оставил вот это. – Привратник протянул Шафару ларец. Повеяло нестерпимым холодом и живое теплое пламя светильника вновь заметалось на фитиле. Освеченное необъяснимым белым светом лицо сановника казалось порождением преисподней.

Внутри ларца Шафар обнаружил завернутый в красный бархат сверток.

– Мой господин, – обратился чаушиар к кагану, – человек оставил еще и это. – Тенчир протянул Шафару пергаментный свиток.

«Нижайший поклон солнцеподобному кагану Шафару от Минсура Макани из Тимории, северной провинции Хазарии, – читал Шафар, – да простит мне мою дерзость досточтимый солнцеликий каган Шафар, но я обязан раскрыть ему некую тайну. Днями в Тимории отошла в мир духов всеми почитаемая старая шаманиха Шушана. В знак нижайшего преклонения перед солнцеподобным каганом Шафаром она завещала ему свой золотой шлем, о чем записано ее собственной рукой на пергаменте, который лежит на дне ларца».

Шафар развернул сверток. Шлем на рдяном бархате даже в белом холодном свете не терял яркой теплоты чистого золота. Шафар неплохо разбирался в ювелирном деле, но он никогда не встречал тех редких камней, что украшали поверхность шлема.

Шафар достал со дна ларца маленький свиток. Корявые буквы, написанные трясущейся старческой рукой, читались неразборчиво, однако общий смысл был достаточно ясен. В знак того, что каган принимает дар, ему надлежало примерить шлем, ибо, как говорилось в писании: «В плотском мире и в мире духов – все суть едины, а посему – что дается, то и отзовется…»

Шафар был удивлен. Впервые он получил такой странный подарок. «Шушана из Тимории…» – не предавая значения сказанному, повторял каган, рассматривая шлем. «Надень…» – мыслью пробежало в голове. Руки, дрогнув, самопроизвольно устремились вверх, но внимание Шафара вновь привлекли невиданные ранее камни. «Надень…» – услышал он настойчивый шепот Тенчира. Каган перевел взгляд на привратника, но тот стоял молча, а его лицо не выражало никаких эмоций. «Надень…» – неожиданно для себя приказал он сам себе. «Нет!!!» – молнией разрезал сознание чей-то женский крик. «Лейла? Непохоже… Тогда кто?» – размышлял Шафар в тот момент, когда руки безотчетно, но уверенно водрузили шлем на голову.

Шлем пришелся впору, но в тот же миг его золотое основание обхватило голову кагана так, что Шафар вскрикнул от нестерпимой боли. Он попытался снять шлем, но чем старательнее он это делал, тем сильнее неведомая сила сдавливала ему голову. Теперь боль смешалась с пронзительным звоном в ушах. То ли чудилось, то ли и впрямь слышался ему беспомощный женский крик: «Нет! Шафар, нет!» – и скрипучий старческий хохот, и сквозь него: «Я приняла тебя из ее утробы». В единую кашу пронзительных звуков и пульсирующей боли замысловатыми образами вплывали видения. Этот хохот и этот крик отзывались болью, нестерпимой болью. Была лишь боль…

Но в единое месиво звуков и этой всепоглощающей боли корпускулами замысловатых образов вторгались видения. Белый конь… Струящаяся грива… Земля, пропитанная кровью… Пронзительный свист в ушах… Нет, не свист… Это карканье черной стаи воронья… над убитым воином… Боль… Это не боль… Это смерть… и… и… последний стон… стон…

– Мой господин, мой господин, – кто-то тряс Шафара за плечо, – да проснитесь же! – Боль постепенно стихала. Шафар открыл глаза. Комната была наполнена мягким светом раннего утра.