Голос становится насмешливым: “…потому что ты боишься, что это войдет у меня в привычку”.
“Речь идет не о привычке. Об отчаянии…”
“Ты меня стыдишься”.
“Нет! Иногда я стыжусь, что я человек, что у меня такие же руки, такая же голова, как у них…”
“У кого «у них»? У немцев?”
“У них. У нас. Надо очень верить в воздушных змеев дяди Амбруаза, чтобы смотреть в глаза человеку как он есть и думать: я невиновен. Это не он замучил до смерти Жомбе, не он на прошлой неделе командовал расстрелом, когда шестерых заложников-«коммунистов» изрешетили пулями…”
Голос удаляется: “Что ты хочешь, надо выжить, спасти своих… Ты понимаешь, Людо? Ты понимаешь?”
Я встаю, беру фонарь и иду через двор в мастерскую. Воздушные змеи здесь, все те же, и их всегда нужно делать заново. Я раз двадцать собирал и “Жан-Жака Руссо”, и “Монтеня”, и даже “Дон Кихота”, этого великого непризнанного реалиста, который был так прав, когда видел вокруг себя, в таком как будто знакомом уютном мире, безобразных драконов, чудовищ, научившихся притворяться и прикрываться личиной доброго малого, “который даже мухи не обидит”. С тех пор как появился человек, число мух, поплатившихся своими крыльями из‐за этой успокоительной поговорки, достигло сотен миллионов.
У меня уже давно нет ненависти к немцам. Что, если фашизм – не уродливая бесчеловечность? Что, если он
Я зажигаю фонарь. Воздушные змеи здесь, но запускать их по‐прежнему запрещено. Не выше человеческого роста, говорится в постановлении. Власти боятся этих небожителей, боятся шифровки, обмена условными знаками, сигналов подпольщиков. Детям разрешается только таскать их за веревку. Летать запрещается. Больно видеть, как наш “Жан-Жак” или наш “Монтень” волочится по земле, тяжело видеть их ползающими. Когда‐нибудь они снова смогут подниматься ввысь и улетать “в погоне за синевой”. Они снова смогут успокаивать нас и утешать. Может быть, смысл существования воздушных змеев в том, чтобы красоваться.
В конце концов я всегда брал себя в руки. Это был просто инстинкт самосохранения. Не важно, что у Флёри такое: просто сумасшествие или священное безумие. Главное – не терять веры. Иначе не выжить. “Ты понимаешь, Людо? Ты понимаешь?” Я вытирал глаза и продолжал работу.
Иногда дети приходили мне помочь тайком от родителей: Ла-Мотт находилась в пяти километрах от Клери, и надо было беречь обувь. Мы мастерили воздушных змеев и складывали их до будущих времен.
Однажды утром я получил вести от Эстергази. Она по‐прежнему регулярно приходила в “Прелестный уголок”, несмотря на то что ее посетило тяжелое горе: умер Чонг. Она сама мне об этом сказала, с еще красными от слез глазами.
– Я себе куплю таксу, – добавила она, сморкаясь в платок. – Не надо распускаться.
Было 12 мая 1944 года. Во время обеда дверь конторы открылась, и я увидел Франсиса Дюпре. Со своими подкладными плечами, напомаженными волосами, неестественно длинными ресницами и большими и нежными глазами, он как будто перенесся сюда прямо из Неаполя – “страны огненных поцелуев”; в его венах наверняка плавала добрая доза “лекарства”, потому что он был в великолепной форме. Видимо, мадам Жюли остерегалась его “забывать”, потому что опасность все увеличивалась: гестаповцы явно нервничали. Никогда еще графиня так не нуждалась в своем друге, “стопроцентном арийце”, и он тоже не мог себе позволить ее забыть. Трудно было вообразить более полную взаимную зависимость – и более трагическую.
– Как дела, молодой человек?
Он присел на мой стол:
– Будьте осторожны, друг мой. На днях я видел листок с фамилиями. Около некоторых стоял крест, около вашей – только вопросительный знак. Так что будьте осторожны.
Я ничего не сказал. Он покачивал ногой.
– Я сам немного беспокоюсь. Мой друг, майор Арнольд, с минуты на минуту ждет перевода в Германию. Не знаю, что со мной будет без него.