Мне нет оправдания. Я не придал никакого значения словам той, кого в “Прелестном уголке” называли “бедная молоденькая полька со своими немцами”. “Все те же фантазии и химеры”, – подумал я. Я стоял со своим велосипедом у обочины, грустно глядя вслед удаляющемуся “мерседесу”. “Мое имя войдет в историю, и ты будешь мною гордиться…” Это было слишком нелепо. Мне казалось, что Лила в своем падении нуждалась в “придумывании себя” еще больше, чем прежде, в “Гусиной усадьбе” и на берегу Балтийского моря, – упавшая на землю разбитая мечта еще слабо взмахивала крылышками. У меня не было ни малейшего подозрения, ни малейшего предчувствия. Возможно, это объяснялось суровыми требованиями нескольких лет борьбы, когда приходилось “сохранять здравый смысл”, и мне теперь не хватало безумия. Я и не догадывался, что среди всех наших улетевших воздушных змеев один, родом из Польши, поднимется выше и будет ближе к тому, чтобы изменить ход войны, чем все остальные, затерявшиеся в поисках несбыточного.
Глава XXXVIII
Я не видел Лилу несколько месяцев. Лето 1942‐го было поворотным моментом в Сопротивлении: в одну только ночь в районе Фужроль-дю-Плесси “дьявол явился шесть раз” – согласно секретному коду это означало, что шесть раз с парашютом сбрасывали оружие, в основном контактные мины, противотанковые ружья и минометы. Оружие надо было успеть спрятать за несколько часов. В Соване моего одноклассника Андре Фернена схватили с пятьюдесятью зажигательными шашками – он успел проглотить свою ампулу с цианистым калием. Сейчас все эти факты так широко известны, что о них забывают. В наших краях без конца шли обыски, и Ла-Мотт тоже не обошли – то ли кто‐то указал на ферму, то ли гестапо чуяло в Амбруазе Флёри естественного врага. Обыски не дали никакого результата, например, тайник Бюи, где прятался Бруно, функционировал до самой победы. В мастерской Грюберу попался наш старый “Золя”, забытый в уголке, со словами “Я обвиняю”, расходящимися лучами вокруг его головы, но Грюбер его не узнал и ограничился тем, что спросил:
– Кого он обвиняет,
– Это название песни, очень популярной в начале века, – сказал дядя. – Жена уходит с любовником, и муж обвиняет ее в неверности.
– Он не похож на певца.
– Однако у него был очень хороший голос.
Комиссар полиции в Клери сам дружески предостерег Амбруаза Флёри, не без улыбки, так как мысль о том, что этот тихий пацифист замешан в каких‐то подрывных действиях, казалась ему смешной.
– Слушай, Амбруаз, они, наверно, воображают, что вы вот-вот запустите в небо лотарингский крест!
– Знаете, эти дела не для меня, – сказал дядя.
– Конечно.
Но на мечтателей смотрели косо: мечта и бунт всегда тесно связаны. За нами следили, и некоторое время мы не могли использовать наш склад оружия. Он находился под навозной ямой и уборной, которую мы несколько месяцев избегали чистить.
И все же именно в это крайне опасное время дядя пошел на безумный поступок. В конце июля 1942‐го до Клери докатилась весть о том, что происходило на Зимнем велодроме[27]. В тот вечер мы сидели в “Прелестном уголке” – один из уютных вечеров за бутылкой старого вина, которые хозяин часто проводил со своим другом Амбруазом Флёри. Иногда Дюпра – у него было бойкое перо – читал нам одну из своих поэм, написанную александрийским стихом. Но в тот вечер он был в особенно мрачном настроении.
– Слышал новость, Амбруаз? Про облаву на Зимнем велодроме?
– Про какую облаву?
– Они собрали там всех евреев и вывезли в Германию.
Дядя молчал. Рядом не было воздушного змея, за которого в этот момент он мог бы уцепиться. Дюпра стукнул кулаком по столу.
– И детей тоже, – пробурчал он. – Они и детей туда свезли. Больше их живыми не увидишь.
Амбруаз Флёри держал в руке стакан вина. Единственный раз в жизни я видел, что его рука дрожит.
– Ну вот. Я тебе вот что скажу, Амбруаз. Это тяжелый удар для “Прелестного уголка”. Ты скажешь, что тут общего, но общее все. Все. Черт! Для такого человека, как я, который ложится костьми, чтобы сохранить определенный образ Франции, невозможно принять подобную вещь. Ты понимаешь? Дети, которых посылают на смерть. Знаешь, что я сделаю? Я на неделю закрою ресторан в знак протеста. Конечно, потом я его открою, потому что для фашистов приятнее всего было бы, чтобы я закрылся навсегда. Они давно хотят меня уничтожить. Все, чего они хотят, – это чтобы Франция отказалась от себя самой. Но я закроюсь на неделю, это решено. Существует несовместимость между “Прелестным уголком” и тем, что детей выдают бошам.