– Если хочешь приготовить настоящего фаршированного кролика по‐нормандски, надо, чтобы вино было сухое. Или уж лей что хочешь. Что ты еще положил в фарш? Нет, это просто невероятно, Георг. Не могу понять, как человек твоей культуры…
– У нас разная культура, Марселен. Поэтому мы и нуждаемся друг в друге… Я положил три кроличьи печенки, сто граммов поджаренной ветчины, пятьдесят граммов хлебного мякиша… чашку шнитт-лука…
Слышалось гудение бомбардировщиков союзников, пролетавших над побережьем.
– И все? Мой генерал, у тебя голова была занята другими делами. Наверно, ты думал о Сталинграде. Я тебе говорил положить кофейную ложечку пряностей… Завтра начнем снова.
– У меня уже три раза не получилось.
– Нельзя побеждать на всех фронтах сразу.
Оба были совершенно пьяны. В первый раз я обратил внимание на их сходство, и оно поразило меня. Фон Тиле был ниже ростом, но у него было почти точно такое же лицо с тонкими чертами и маленькими седыми усами. Дюпра с отвращением оттолкнул блюдо с провинившимся кроликом:
– Дерьмо.
– Ну что ж, Марселен, хотел бы я видеть, как бы ты командовал танковым корпусом.
Минуту они молчали, оба мрачные, потом бутылка коньяку перешла из рук в руки.
– Сколько это еще продлится, Георг?
– Не знаю, старик. Кто‐то эту войну выиграет, это точно. Скорее всего, твой кролик по‐нормандски.
Я осторожно скрылся. Назавтра же в Лондон отправили сообщение, что у генерала, командующего “пантерами” в Нормандии, появились признаки упадка духа.
Пекинес Чонг заслуживал звания связного Сопротивления. Каждый раз, когда хозяйка приходила за ним ко мне в контору, – кроме тех случаев, когда ее почтительно сопровождали месье Жан или сам Марселен Дюпра, – она сообщала мне о замыслах гестапо или о том, как немцы готовятся к “приему гостей” на Атлантическом побережье. Некоторые из наших товарищей спаслись только благодаря этим сведениям. Графиня сказала мне также, что Лила живет в Париже с родителями, но часто проводит несколько дней на вилле недалеко от Юэ.
Вскоре Лила снова появилась в “Прелестном уголке”, по‐прежнему в сопровождении Ханса и фон Тиле. Их называли “трио”. “Оставьте в час дня столик для трио”, – говорил Люсьен Дюпра. Я всегда узнавал о ее присутствии от месье Жана, который ставил меня в известность с сокрушенным видом. “Малышка” здесь со своими немцами, для бедного Людо это, наверное, как нож в сердце. Но это было не так. Говорят, что любовь слепа, но в моем случае имело место как раз обратное. Мне казалось, что в отношениях “трио” есть что‐то, что от меня ускользает. Я был уверен, что Лила – не любовница фон Тиле; я не был даже уверен, что она любовница Ханса. Комичная фраза: “Наши владения на берегу Балтийского моря были рядом”, которую она произнесла, чтобы объяснить свои отношения с немецкими “кузенами”, начинала напоминать мне “личные” сообщения, которые мы получали из Лондона: “Нынче вечером птицы снова будут петь” или же “Колокола затопленного храма зазвонят в полночь”. Я смутно догадывался, что между этими прусскими помещиками и не менее аристократичной полькой существует какое‐то сообщничество, но его подлинная суть от меня ускользала. Как‐то я столкнулся с Лилой, когда она выходила со своими двумя кавалерами из ресторана. Я несколько месяцев ее не видел, и меня поразила перемена в ней. В выражении ее лица, когда она меня увидела, светилась гордость, почти торжество, как если бы она хотела сказать: “Вот увидишь, Людо, вот увидишь. Ты во мне ошибался”.
На следующей неделе это впечатление подтвердилось самым неожиданным образом. Лила влетела ко мне в контору, и едва я успел встать, как она уже меня целовала.
– Ну, мой Людо, что ты поделываешь?
Годы прошли с тех пор, как я ее видел такой веселой и счастливой.
– Да не знаю, в общем. Ничего особенного не делаю. Занимаюсь бухгалтерией “Прелестного уголка” и воздушными змеями, когда время есть. Дядя уехал, и я пытаюсь делать что могу.
– Куда он поехал?