Домой я вернулся приблизительно через три недели после этого. У меня не было ни малейшего желания оставаться в Египте, хотя мои друзья наперебой мне завидовали и рассказывали о том, какая там удивительная природа, все эти пальмы и прочие чудесные растения, и какие там древние загадочные памятники культуры. Я помалкивал, вспоминая о тех неземных растениях и голосах, говоривших со мной на совершенно неведомом языке. Мое путешествие, в чем я теперь был совершенно уверен, оказалось гораздо более дальним и странным, нежели кто-либо мог себе представить.
Время, однако, шло, и постепенно это воспоминание, каким бы ярким и необычным оно ни было, начало меня оставлять. Оно, как рисунок, вывешенный на стене, озаряемой солнцем, постепенно стало выгорать. Все более бледными и малозаметными делались подробности, я больше не слышал голосов и не помнил в точности, как выглядел окружавший меня пейзаж.
Это продолжалось довольно долго. Со временем я вновь вернулся к обычному образу жизни, стараясь не вспоминать о своей до крайности неудачной поездке в Египет. Друзья мои догадывались о моем настроении и по возможности избегали разговоров на эту тему.
И все же нечто, посетившее меня в то время, никуда не исчезло. Память человека устроена удивительно: на самом деле он отлично помнит то, что изо всех сил изгоняет из своей повседневной жизни.
Как-то вечером, сидя у окна и любуясь осенним садом, который хорошо был виден из моего дома, я отчетливо услышал голос цикады. Точнее, это был
Я вышел на улицу и прошелся к саду, предполагая увидеть то существо, которое верещало, повторяя одно и то же и издавая знакомые мне невероятные звуки, разрывающие человеческий мозг и проникающие в какие-то неведомые глубины сознания.
Однако везде было тихо и абсолютно спокойно. Какие-то люди не спеша шли по улице, возвращаясь домой, – возможно, после приятного вечера, проведенного в гостях. Прошел, торопясь, чей-то слуга с пакетом в руке. И – больше ничего. Я выглядел как обычный житель этого города, гуляющий перед сном ради лучшего самочувствия.
А мой слух отчетливо различал те странные слова, для которых не существует в нашем мире никакого объяснения:
– Ктулху фхтагн! Пх'нглуи мглв'нафх Ктхулху Р'льех вгах-нагл фхтагн!
После этого вечера я окончательно потерял покой. Я был уверен в том, что звуки доносятся не снаружи, а изнутри, что они живут во мне – вместе с тем невероятным существом, которое вовсе не было из меня изгнано, несмотря на все старания доктора из египетской больницы, оно лишь притаилось, однако никуда не исчезло. Оно по-прежнему находится здесь и в любой момент может вновь захватить полную власть над моим разумом. Что ему нужно от меня? Чего оно добивается? Я не знал этого, и даже когда мой разум был подчинен его разуму, никакого понимания его стремлений меня не посетило. Между нами как будто не существовало ничего общего – в том понимании, какое присуще человеку.
Предположим, у человека и коня, несмотря на различие в росте, привычках, питании и так далее, все-таки довольно много общего, и они в состоянии отыскать то, что позволит им установить взаимопонимание. Даже между каким-нибудь лопухом и мной имелось куда больше общего, чем между мной и тем существом, которое мной завладевало!.. Это поистине сводило меня с ума.
Я начал размышлять, изучая произошедшее как можно более тщательно. Единственное, что я мог сказать о том невероятном создании, заключалось во фразе, непрерывно выраставшей в моем мозгу – иногда громче, иногда тише, иногда спустя неделю или две после безмолвия, однако неизбежно возвращавшейся.
Я пытался передать эту фразу, заключить ее в знакомые буквы, но она почти не поддавалась обычному написанию. Разные языки не просто так обладают разными алфавитами, ведь звуки в них не одинаковы и не могут быть переданы каким-то чужим написанием. И все же можно было записать немецкое слово английскими буквами – и даже египетское слово так или иначе поддавалось нашей фонетике. Скажем, звук «а» во всех земных языках звучит почти одинаково, хотя и пишется не всегда как в английском.
Но та фраза, звучавшая в моем сознании, не обладала ничем, что можно было бы передать обычными человеческими буквами. Переливающиеся гласные – если это были гласные, поскольку они превращались в шипение, – многослойные согласные – если подобные объединения звуков можно вообще как-то назвать, – все это настолько отличалось от нашего понимания связной речи, что я подолгу повторял одно и то же сочетание звуков, а мое сознание твердило их по-своему, поэтому я не мог не воспринимать чудовищную разницу между тем, что я произношу, и тем, что звучит у меня в голове.
Тем не менее спустя несколько месяцев кропотливой и мучительной работы я все-таки смог создать приблизительно достоверную запись этой фразы. Она выглядела наиболее соответствующей тому, что я слышал почти непрерывно, хотя, разумеется, не передавала в полной мере особенности своего звучания. Теперь она хоть как-то существовала и в нашей действительности, и я мог начать поиски человека, который, возможно, сумеет передать мне ее смысл.
Люди, с которыми до сих пор я имел сердечное общение, были весьма далеки от подобных вопросов. Почти все занимались торговлей и свои взгляды неизменно устремляли в ближайшее будущее: какими станут предпочтения покупателей в следующем году и насколько изменятся цены на тот или иной продукт? Я оказался слишком далек от каждого из них, ведь отныне мои взгляды, напротив, были устремлены в далекое, необъяснимое прошлое. То, что я пытался постичь, находилось на невероятном расстоянии от нашей реальности, мой взгляд приковала непостижимая реальность, где еле заметно колыхалась сплошная тьма неведения, скрывающая, однако, какие-то адские признаки, нечто настолько жуткое, что человеческий разум не в силах был это постичь.
Рассудок мой определенно твердил мне о том, что следует как можно дальше отстраниться от попыток постичь смысл звучавшей во мне фразы. Даже если она не содержит в себе никаких особенных сведений – само ее пребывание в нашем мире, в моем рассудке уже таит в себе неслыханную опасность. Не содержание высказываний тех существ, для которых нет ни понятия, ни имени, могут нести в себе погибель для каждого из нас, но сам факт их внезапной, ничем не объяснимой близости к нашей обыденной повседневности – вот что сводит с ума и порождает какой-то первобытный ужас перед этой чудовищной тайной неведомого бытия.
Порой я почти совершенно освобождался от нездоровой, ничем не объяснимой потребности расшифровать попавшее в мой разум высказывание. В такие дни я отдавал себе отчет в том, что любопытство ведет меня прямой дорогой к погибели; я содрогался от происходящего и поскорее закрывал свой разум от этого исследования. Я отправлялся на прогулки, любовался парками, разговаривал с людьми в кафе и возвращался домой как будто совершенно успокоенный и уверенный в своем будущем.
Но сны наступали ужасные: я вновь оказывался в неведомой вселенной, охваченный абсолютным равнодушием к обыденному земному существованию людей. Милое кафе, ухоженные парки, чистые улицы – все это представало жалким, скучным, недостойным никакого внимания. Совершенно иные вещи представали передо мной, настолько непохожие на то, что сопровождает человека, что наутро я не в силах был даже воспроизвести их в своей памяти. И все возвращалось вновь: я опять повторял про себя написанные на листке бумаги невероятные слова, не понимая человеческим разумом их содержание, но всей душой вздрагивая при каждом их звучании.
Наконец мне повезло. Один из моих старых товарищей, искренне сочувствовавших моему состоянию, заглянул ко мне домой как-то поздним вечером. В его кармане находилась бутылка вина, но он, немного смущенный, не спешил вынимать ее. Я понимал, что он задался целью сперва выяснить мое состояние и уточнить для себя – и наших общих друзей – возможно ли со мной теперь вообще иметь дело. Про себя я грустно улыбался: я понимал, что он в своем роде храбрец, разведчик, явившийся к человеку, потерявшему рассудок и, возможно, представляющему опасность для людей, сохранивших нормальное представление о мире.