Во-вторых, мать Юсефа вовсе не болела. Его вызвали домой, чтобы он поучаствовал в убийстве или даже возглавил расправу.
В-третьих, он клялся, что и пальцем Рашу не трогал. Но ведь это он задернул занавески.
В-четвертых, она ему не верит.
– Нам придется еще немного пожить у вас, – сказала она родным.
– И найти адвоката, верно? – осторожно уточнил брат.
– Адвокат у меня уже есть. – Рания вдруг ощутила всю иронию ситуации.
– Адвокат по разводам?
– Нет. Но она подскажет, где найти нужного. И самого лучшего.
Она пошла в комнату для гостей, где Эдди смотрел телевизор. Сын показал ей банку, которую нашел у бабушки в кладовке.
– У них тут тоже есть гусеницы. Пойдем искать, – предложил он.
– Отличная идея. Сделаем в крышке дырочки и посадим ее в банку.
– Да. Ненадолго. А потом выпустим.
Позади вас – море
Когда Рима сообщает мне, что леди живет в Гилфорде, я задираю цену на пятьдесят баксов. Сестра говорит, ты что, это харам, она такая же палестинка, как мы, родители у нее простые люди, Бог мошенников наказывает. А я отвечаю, да ладно, она в чертовом Гилфорде живет. Бог меня поймет.
Еще, говорю, мне с сегодняшнего дня дважды в неделю будет нужен «Бьюик». Обычно сестра ездит на нем на работу, но обещает что-нибудь придумать. Днем она работает в больничной столовке и иногда добирается до места пешком, но сегодня в Балтиморе двадцать пять градусов. На ее месте я, если честно, все равно пошла бы пешком. Я вообще люблю ходить. Я бы и на работу добиралась на своих двоих, если бы не сыновья миссис Алессандро. Они прошлым летом вернулись домой и теперь целыми днями сидят на углу, бухают и свистят проходящим мимо девчонкам, будто мы не с детства знакомы. Мама боится чернокожих парней с Чарльз и Тридцать третьей и латиносов, что толкутся перед «Севен Илевен» (Торри почему-то не считается). Если она начинает гнать эту пургу при Габриэле, сыне Римы, пацан в ярости выскакивает из комнаты, но я-то терпеливее. Стараюсь ей объяснить, что они там занимаются тем же, чем я: ищут работу. Доллары на деревьях не растут. Хотя кто их знает, у нас на районе и деревьев-то нет.
Интересно, и как это бабá много лет назад расписал маме Америку, что уговорил ее бросить родную деревню и сесть на самолет до Балтимора. Должно быть, твердил: «Алла карим, как прекрасно мы заживем!» Может, даже рассказывал сказки про тротуары из золота. Мне-то откуда знать? Я про бабá вообще ничего не помню, незапланированный ребенок, аж через четырнадцать лет после Римы родилась, а через пару лет отец взял да и помер (наверно, это мое рождение так его доконало). Что мне точно известно, так это что мама никогда в жизни сама не уехала бы из Палестины. Она считает, что Америка – это злая шутка, которую сыграл с ней Бог.
Рима помнит бабá. Она уже и в четырнадцать была зла на весь мир. А когда ей стукнуло пятнадцать, бабá заболел, и после уже никто не мог с ней сладить. Сама всегда говорит: «Мама со мной не справлялась. А бабá семь дней в неделю работал в торговом центре у мистера Аммара, по вечерам еще уборщиком в больнице подрабатывал. А когда в “Аладдине” рук не хватало, мыл там посуду. Потом вообще умер. Некому было за мной следить».
Рима сейчас работает в той же больнице. Ее потому туда и взяли, что все помнили доброго старичка Джибрила, который говорил со смешным акцентом и постоянно дымил сигариллами.
«Мы все время просили его сказать “стирка” и “глажка”», – вспоминали сотрудники.