– Прости!
Какое-то время мы молчим. А потом я снова беру тряпку и продолжаю вытирать полки.
Позже Деметрий находит меня в кухне.
– Мейсун, я ужасно себя чувствую. Ты расстроилась?
– А что, похоже?
Я от себя в шоке, конечно, но виду не подаю.
– Сам не понимаю, – нервно бормочет он.
Не знаю, как объяснить, но в такие мгновения я почему-то чувствую, что мы с ним одинаковые.
– Если тебе временами это нужно, а я рядом, почему бы и нет. Вот и все, – говорю ему тихо.
Он пару секунд смотрит на меня, целует в лоб и уходит в свой кабинет.
Вечером прихожу домой, а мама в кухне жжет благовония. Бросает в стоящую на стойке чугунную миску янсун[27] и цедру лимона. На голове у нее мягкая белая вуаль, в которой она ходит в церковь. Бормочет себе под нос молитвы на арабском.
– Он уже сдал экзамен, – говорю я. – А сейчас спит в своей постели.
– Молиться нужно до, во время и после, – возражает она. – Мы окружаем его молитвами.
Она так уверена в том, что делает, просто позавидовать можно ее вере и силе убеждений. На глаза наворачиваются слезы, в горле щиплет, того и гляди попрошу ее и меня окружить молитвами.
Риме кто-то сказал, что Деметрий несколько недель назад расстался с подружкой.
– Ну и урод, – бросает она, перебирая почту.
– У него жена кретинка, – отзываюсь я.
– Они оба ублюдки. Да где это гребаное письмо? – стонет она.
– Наверно, сын Далии забрал. Он тоже такое ждет.
– Точно. – Она начинает собирать себе обед на работу. – Какой он?