– Как… я? – повторяю я.
– Тоже «эксперименты», – жалостливо объясняет женщина.
Я чувствую, как расшатывается мой мир: в его фундаменте появляется трещина. Но ведь я – особенное существо, единственное в своём роде! Или нет? Или, может, другие просто не настолько особенные? Правда ведь?
– А какие они? – спрашиваю я и вдруг чую, что меня начинает едва заметно подташнивать.
Но тут из коридора доносятся звон и треск, будто что-то упало и разбилось. Женщина испуганно дёргается, её глаза расширяются. Она поспешно встаёт и берёт меня за руку. Её пальцы ни разу не похожи на клешни Николая, такие мягкие и осторожные, как перьевые подушки.
– Ох, лапушка, нельзя тебе здесь находиться! Пойдём. – Она ведёт меня к другой двери, не к той, через которую мы вошли.
Мы идём по короткому чёрному коридорчику и оказываемся во дворе. В том самом знакомом мне дворе, куда выходят окна библиотеки доктора.
– Беги-беги! – мягко и взволнованно подталкивает она меня. – Знаешь путь до лестницы к больничному крылу? Дойдёшь?
Я примерно прикидываю в голове и киваю.
– Точно?.. Тогда беги!
– Подождите! А как вас зовут? – едва успеваю я крикнуть, прежде чем дверь за ней закроется.
– Мария, – тепло представляется она. – Маша. Ну всё-всё, иди скорее!
Мария. Красиво! Как только я добираюсь до ванной своей палаты, меня тут же тошнит. Молоком. И я думаю, что мне надо окончательно прекратить свои опыты над пищеварительным трактом.
Утром начинается что-то непонятное. Николай подозрительно осматривает мою палату, ботинки, носки, одежду, кровать, допрашивает меня, на что я всеми силами отнекиваюсь и делаю удивлённое лицо. Я догадываюсь, что что-то меня выдало, но, похоже, доказательств у старикана нет: ключи тут ни при чём, они снова на месте. Конечно, мои силы во вранье весьма невелики, и, надави он чуть покрепче или подозревай самую малость больше, – списать моё поведение на нервозность уже бы не получилось. Но, видимо, страх перед Николаем и страх перед раскрытой ложью выглядят на моём лице одинаково, потому в итоге он сдаётся.
И только где-то к полудню до меня доходит: дверь-то на первом этаже так и осталась не заперта!
У доктора на следующем занятии я пытаюсь узнать, что это была за женщина вчера во дворе и почему мне нельзя с ней общаться. Он отвечает, что это просто прислуга, которая убирает остальную часть дома. И общаться не то чтобы нельзя, но незачем. Он описал это словечком очень в его духе – «непродуктивно», – зачем и о чём разговаривать с человеком, который обеспечивает чистоту помещений и никаким особенностям эктомии[4] или стереотаксиса[5] научить не может. Больше ничего спросить я не решаюсь. Если я себя выдам и вскроется подлая правда, что я ворую ключи, гуляю по запрещённым территориям и пью молоко, разве он захочет меня дальше чему-то учить? Я и так чувствую, что лезу не в своё дело. И что это может очень его расстроить.
Именно поэтому дальше я молча наблюдаю, как доктор проводит трепанацию: мы сегодня делаем репозицию вдавленного перелома у свинюшки; это такая штука, когда осколки костей переставляют так, чтобы они снова оказались на своих местах. Она у нас под общим наркозом, и если всё пойдёт хорошо, то уже завтра сможет снова заниматься своими делами. Представляю, как Николай её сюда тащил!
– Кости свода имеют губчатую структуру, и внутри тоже есть сосуды. Видишь, из кости течёт кровь? – Доктор указывает шпателем на разрез. – Что ты посоветуешь?
Я на секунду путаюсь от волнения. Очевидно, её надо остановить. Зажим сразу отпадает, тогда что может помочь?
– Тампонада? – скорее передаю я судок с ватой.