На лестнице раздаются звонкие, уверенные шаги, и Мария тут же судорожно возвращается к ведру, опускается на колени и выжимает тряпку, будто всё в порядке. Дверь открывается, и в коридор заходит доктор. Кажется, у него сегодня отличное настроение, он бодро листает какой-то новый медицинский журнал. Я заинтересованно бегу навстречу: в последнее время мы повадились читать выписываемую им почту вместе. Все слова Марии вмиг выветриваются у меня из головы.
– А! – Он лукаво поднимает журнал над головой, не давая выхватить из рук. – Прежде работа! Сегодня нас ждёт лобэктомия. – воодушевлённо заявляет доктор, заходя в класс, и я бегу за ним. – У неё много показаний, и я почти уверен, что рано или поздно тебе это пригодится. Придётся перетягивать сосуды, и вот тут-то ты мне покажешь, как справляешься с сосудистой хирургией…
Он оборачивается, и вдруг что-то в его лице меняется, он пристально смотрит на меня. Я себя тут же оглядываю, пытаясь понять, что его так смутило.
– Встань-ка к стене, – хмурится он.
– Зачем?
Доктор копается в ящиках классной комнаты, что-то достаёт оттуда, затем плотно приставляет меня к стенке, заставив выпрямиться и прижаться затылком. Разворачивает строительную линейку, носком туфли придавив стальной кончик у плинтуса.
– Удивительно, – будто сам себе не веря, говорит он.
– Что? – заинтересованно верчусь я.
– Ты всё-таки растёшь. – Он мрачнеет. – Очень медленно, но растёшь. – Рулетка в его руке с пугающе резким хлопком сматывается. – Это невозможно, у тебя обработан гипофиз…
Так вот отчего мои свитера стали так неудобны в плечах!
– А почему это плохо? – Я начинаю нервничать.
– Смотри. – Он показывает мне свою кисть: у него узкие ладони, длинные пальцы с выделяющимися суставами, удивительные, будто стальные шарниры на кусачках Люэра. – От точности движений рук хирурга зависят жизни. Само слово «хирургия» происходит от греческих слов, буквально обозначающих «работа руками». У идеального хирурга его руки – самый верный инструмент. Лучше всякой машины. Он не имеет права сдать. Малейшая ошибка может стать летальной. Этот инструмент не должны испортить ни старческий тремор, ни плохой тонус, ни растяжение, ни болезнь. И собственные пальцы не должны мешать пропорциями. Поэтому, – он берёт мою ладонь и кладёт поверх своей, чтобы отчётливо стала видна разница, – чем меньше и точнее будет этот инструмент, тем выше успех. Я подобрал тебе такое тело, чтобы его координация и физиологические особенности были в идеальной форме для хирургических работ. Рост будет только помехой. В конце концов, если ты всё же вырастешь, то – кто знает – не запустит ли это со временем и процесс деградации организма.
Я вижу, как его глаза снова обращаются безучастными объективами камер, вижу, как он смотрит на меня – не как на преемника, а как на несошедшееся уравнение, в котором он должен отыскать ошибку. По позвоночнику словно перебегает липкая холодная ящерка, вызывая дрожь в плечах. Что, если я всё-таки не идеальный эксперимент? «В этом никогда не бывает нашей вины», – звенит в ушах измождённый голос. А мне ведь уже почти удалось выбросить его из головы…
Этот урок доктор проводит отстранённо, механически: видно, что его терзают собственные мысли, он не сразу отвечает на вопросы. Весь его обычный энтузиазм пропал. После урока он берёт у меня анализы и запирается в операционной. Он не выходит оттуда до самой ночи. В дверных окошечках мне мало что удаётся подглядеть – видно только, как он сидит за рабочим столом, зарывшись в бумаги и папки, что-то пересчитывает, его лицо освещает синева монитора и… И теперь мне страшно. По-настоящему страшно.
Если сороковой прав, и для доктора мы все одинаковы и взаимозаменяемы, то что помешает ему заменить меня? И те зимние кадавры, и то, что сказала Мария… Выходит, я больше не блестящий эксперимент? Выходит, я исчезну? А этого мне совсем не хочется. Но меня всё ещё разрывает от надежды – вдруг это ложь?
В эту ночь я опять сбегаю из больничного крыла. Я могу больше не таиться: всё равно теперь никого, кроме меня, здесь нет. Я не встречаю на пути никаких препятствий, никто не следит за мной, но всё ещё с непривычки кажется, что по лопаткам бродят взгляды невидимых Николаевых глаз.
Я спускаюсь на первый этаж и в этот раз сразу беру с собой лампу, чтобы, если потребуется, защититься от сорокового. В поисках нужного коридора долго петляю в смутно знакомом лабиринте, нечаянно даже нахожу новые помещения: зал с софой и бюстом Менделеева на каминной полке, холл главного выхода, где в окнах видно улыбающийся мне лаково-чёрный катафалк под снежной шапкой, какую-то новую лестницу, спиралью ввинчивающуюся в потолок. Снотворные морят, отчего я тыкаюсь в стены, отчаянно борясь с желанием зевнуть и улечься где-нибудь прямо тут, на пыльном ковре, и только усилием воли заставляю себя идти вперёд.
Я понимаю, что я на месте, не потому, что нахожу нужную дверь, а оттого, что мрачный голос гаркает практически над самым ухом:
– Вот ты и снова здесь, сволочь!
Я дёргаюсь. Ну конечно, вот и решётка.