– Чего ради? Чтобы снова меня мучить? Ты хоть представляешь, на что это похоже? – с удушающей злобой клокочет сороковой из тьмы окошка. – Когда ты уже чувствуешь запах свободы и её снова у тебя отбирают?! – Дверь содрогается, будто в неё со всей силы ударяет гигантский кулак. Я отскакиваю. – Одним движением, одним поворотом ключа?.. – В окошке появляется мертвенно-бледное лицо, он подслеповато щурится на свет. – Хотя откуда тебе знать! – В глазах сверкает искра презрения. – Ты же почти совершенство! Думаешь, тебе закон не писан? Думаешь, тебя-то точно не коснётся наша судьба?!
– Прости! – нервно отвечаю я. – Правда, мне очень жаль! Но мне никак нельзя было тебя оставлять здесь. Это было опасно!
– Ну конечно! – рычит он. – Ведь в наказание за непослушание и тебя бы отправили на убой! Никому этого не хочется! – Он сурово смотрит на меня, стиснув прутья решётки, натягивается пергаментная кожа на острых костяшках. – Но если ты снова здесь… что-то произошло.
Я не знаю, что ответить, и просто опускаю глаза, чувствуя, как к горлу поднимается жар.
– Можешь ничего не говорить. Я вижу. Теперь он хочет и от тебя избавиться, да?
– Я не знаю! – Я сжимаю кулаки, в уголках глаз появляется непрошеная влага. – Но мне страшно!.. Очень страшно, – сипло признаюсь я, и вдруг словно все невыплаканные за последние месяцы слёзы льются ручьями из глаз. – Николай умер! И я по нему теперь скучаю! И моя бабочка умерла! И я расту! И доктор сказал, что это плохо для хирурга! И Мария сказала, что мне надо бежать! И получается, я не идеальный эксперимент! И я совсем не знаю, что делать… – рвано всхлипываю я. – Я совсем не хочу убегать, мне нравится моя жизнь! Но-но мне стр-страшно!
Сороковой издевательски и даже как-то победоносно ухмыляется:
– И чего теперь ты от меня хочешь?
– Если ты не врёшь, тогда… – падает мой голос, – тогда мы можем убежать. Вместе.
– Ха! А может, лучше просто вместе умрём? – явно глумится он.
– Но я не хочу-у! – вою я. – Прошу! Помоги! Мы придумаем план! Я тебя выпущу! Только не нападай на меня. Пожалуйста…
Я стараюсь идти за сороковым, ориентируясь на натяжение верёвки: один конец связывает его запястья за спиной, а второй обёрнут вокруг моего кулака. Мы условились, что я уберу свет, но свяжу ему руки. Вслушиваюсь в звук шагов: мягкий стук подошвы, затем резкий удар палки. Я едва понимаю, куда вообще наступаю: здесь до того темно, что в глазах белые мушки плавают, зато сороковой идёт так уверенно, будто всё видит. Меня упорно подтачивает червячок сомнения: слишком уж мало доверия к этому мальчишке, всё кажется, что он вот-вот ударит меня по голове. Это его территория, я здесь не боец.
Мы куда-то спускаемся – похоже, в полуподвальное помещение, чувствую, что под ногами плитка. Вдруг кажется, что я снова в больничном крыле в первые недели своей жизни: тут холодно, воздух сухой, но прелый, будто за окном опять сезон дождей. И меня окутывает страх перед неизвестностью.
Сороковой толкает плечом тяжёлую скрипучую дверь, и мы оказываемся в месте, больше всего напоминающем морг. В небольшое окно под потолком проникает робкий лунный свет, и я наконец вижу, что меня окружает.
На столе под прозрачным пакетом капельницы кто-то лежит, но до того неподвижно, что вначале кажется, будто это тоже труп. Я подхожу, и глаза выхватывают больше и больше деталей в рябящей тьме. Я понимаю, что это существо на меня непохоже. Оно даже не состоит из плоти. Это дерево и металл, и одно лишь лицо керамическое, как у куклы. Разбитое, но склеенное снова.
– Эй, – мягко зовёт сороковой, – Флори, ты ещё здесь? – Он опускается на колени перед столом и вплотную склоняется к голове куклы.
Я не понимаю, какого ответа он ждёт,
– Кто. Это… – доносится вдруг странный бесцветный голос, ничего похожего на который я вспомнить не могу, он вовсе не звучит как человеческий. Плоский, медленный, синтетический, лишённый интонаций. – Прости. Я не помню.
– Это я, сороковой! – испуганно говорит он и потом что-то тихо-тихо шепчет голове в самое ухо. – Мы хотели вместе сбежать… Помнишь?
– А. Я. Теперь мало помню. Прости. Тебя разве. Не застрелили?