Скорее бы. Потому что меня обволакивает этим странным, невыносимым чувством так плотно, что всё кругом окрашивается в его землистые оттенки.
– Когда-нибудь, – кивает доктор. – Время всё изменит.
Выдержав осторожную паузу, я всё же задаю вопрос, который так и витает в воздухе:
– А он был вашим сыном?.. Настоящим?
На короткий миг доктор поворачивается ко мне. От яркого пасмурно-молочного света его зрачки не шире игольного ушка.
– Да. Да, он был.
– А вам не…
– Он был глупым. – Заметив моё обескураженное лицо, доктор добавляет: – О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды. – Он переводит непроницаемый взгляд на белоснежную простыню на дне могилы. – Да и чего теперь о нём говорить. Нам, живым, он больше не товарищ.
– Мне он вовсе не казался глупым… – робко возражаю я.
– Его глупость была не в недостатке эрудиции. – Доктор втыкает лопату в землю, разминает гудящее от напряжения плечо. – А в том, что он даже не смог прожить собственную жизнь. Пытался прожить мою вместо своей.
– Он вас любил, – печально пытаюсь я оправдать Николая.
– Как видишь, ему это не помогло.
– Вы его презираете? – проскальзывает нежеланная нотка боли.
– Нельзя винить собаку за то, что она родилась собакой.
В воображении рисуется буквальная картина Николая-пса, которая плохо сочетается с моим представлением о Николае-человеке. Быть может, это одна из тех метафор, которые я ещё не понимаю. Мне и живых собак-то не доводилось видеть.
– Значит, у вас когда-то была жена?
– Была, – отвечает доктор коротко и неохотно, но затем, немного помолчав, всё же продолжает: – Одна из моих пациентов. Самый опрометчивый мой поступок, чьи последствия лежат теперь здесь. – Он опускает взгляд в могилу.
Ну, теперь понятно, почему Николай получил такое сердце. Это как одна из задачек на наследование болезней из учебников по медицинской биологии:
Ночью я всё кружу мыслями вокруг этой утраты; я ощущаю…
– Подойди-ка сюда, пожалуйста, – заглянув в палату, зовёт меня доктор.