Счастливого дня пробуждения
Сквозь боль в замороженных конечностях я поднимаюсь и плетусь назад, сражаясь за каждый шаг. Добредаю до дома и падаю на пол. Так и засыпаю на пороге. И впервые по-настоящему болею. Это ужасно. И я опять благодарю своего создателя за то, чем являюсь. Обычный человек бы на моём месте не справился. Меня колотит лихорадка, ломит тело, знобит, трясутся руки, покрытые пузырями, – тут уж и помог мой праздный интерес к комбустиологии[28]. Я смотрю на них и думаю лишь о том, как вообще мог будущий хирург так легкомысленно, так безответственно отнестись к своему главному инструменту. Как бы они мне ни были ненавистны, эти руки должны однажды спасать жизни. Так что все мои страдания заслуженны.
Это будет мне уроком.
Глава 16
Только когда сходит снег, я решаюсь сделать всё то, о чём просил доктор. Я звоню Марии и называю ей адрес, куда она должна приехать. Доктор велел не говорить ей о том, что он погиб. Поэтому я молча, даже не поздоровавшись, гружу багажник и сажусь сзади на диванчик её маленькой машины. В моих руках его саквояж и плотно завёрнутая в газетные листы банка, которую я обнимаю как самое ценное сокровище.
– А что же, где доктор? – спрашивает Мария, убавляя радио.
– Уехал, – глухо отвечаю я.
Мария смотрит на запылённый катафалк во дворе, и мы молчим всю дорогу.
Дома у неё ничего. Но в том-то и дело, что
Здесь живут ещё двое: сын Марии Андрей, мальчик лет пяти, и её пожилая мать. Доктор в своих инструкциях писал, что Мария теперь будет моей опекуншей. Оказывается, в свои отлучки он занимался всеми этими бюрократическими вопросами, передавал средства и документы. А теперь на эти документы смотрю я. Мои документы. Свидетельство о рождении, в котором написано, что зовут меня
Моя жизнь разделилась на до и после. Раскололась, как колода под топором.
Теперь я живу в тесной комнатке, выходящей окнами во двор, поверх крыш видна часовая башенка городской больницы. Целыми днями за стеной слышны одни лишь крики и возня диковатого сына Марии.
– Он чудо совершил! Если б не он, мой Андрейка или умер бы, или паралитиком навсегда остался, – доверительно рассказывала мне она, благодарно крестясь. – Это потому я оказалась в том доме. А сейчас вот отрабатываю за то, что ключи тебе тогда дала: всё-таки он узнал. Но, думаю, хорошо это. – Она склонилась ко мне ближе. – Он выдающийся хирург, но плохой человек. Не верю я ему, когда дело касается детей! Разве можно с детьми так обращаться?..
Впрочем, непохоже, чтобы она воспринимала меня как обузу. От меня шума или просьб меньше, чем от камня: целые дни я бессмысленно наблюдаю за людьми во дворе или перекапываю старые записи доктора. Читать здесь нечего, заниматься нечем – только лежать пластом и затыкать уши, чтобы не слышать очередную Андрейкину истерику: то мультики не показывают, то он хочет другую игрушку, то у него сломался пистолетик, то он не хочет есть манку, то хочет манки, то не хочет купаться, то не хочет вылезать из ванны. И с усталым раздражением просачивается порой злорадная мысль: Николая на него не хватает.
Поначалу Мария ещё отчаивалась и меня выгонять на улицу под солнце, уговаривала заводить друзей среди дворовых ребят. Думала, наверное, что это так плохо со мной обращались, раз я теперь всего боюсь, уж не знаю, чего она там себе навоображала. Потом сдалась и оставила меня в покое. Мать её, Лидия, вовсе меня избегает, будто я несу на себе отпечаток какого-то смертельного проклятья, и всякий раз боязливо загораживает от меня внука. А он в меня из-за её плеча кидается своими пластмассовыми машинками.
А ещё через пару месяцев начинаются занятия. Ко мне приходят всякие положенные мне по «инвалидности» преподаватели: по математике, литературе, языкам, химии. В большинстве предметов мои знания кошмарно слабые: по точным наукам ещё ничего, но в гуманитарных просто тьма. И хуже всего по истории. Наверное, впервые в жизни учительница услышала, что Ланселот – политический деятель, а Октавиан Август – персонаж сказок. Зато учителя химии и биологии просто в восторженном шоке разводят руками, им совершенно нечего мне предложить, говорят, тут только если сразу в какую-нибудь аспирантуру.
Мне не нравится жить жизнью человеческого ребёнка. Это жизнь за горизонтом событий. Погружение в воду, чужая среда, не рассчитанная на меня. Хочется вздохнуть, но не получается – кислорода нет. Вот что теперь моя жизнь – вечно задержанное дыхание. Но доктор был прав. К чему угодно привыкаешь. Так и к отсутствию кислорода, оказалось, можно привыкнуть. Постепенно и тяжело, но можно. Не выходи из комнаты, не закрасив лицо. Не говори о хирургии – ты пугаешь людей. Не спрашивай о медицине. На вопросы о докторе говори: «Он уехал». – «А когда вернётся?» – «Он позвонит и сам скажет». Не дерзи. Не подходи к ребёнку. Скрывай свою природу. Плачь так, чтобы никто не слышал.
Я смотрю на руку. Раньше рукав свитера доставал до запястья, а теперь? Ну нет, так сильно сесть от стирки он всё же не мог. Под мышками уже давит. И обувь тесновата, одни сандалии да валенки теперь впору. Я расту. Я оглядываюсь на банку с его мозгом на столе. «Я расту!» – шепчу я ему. Видимо, мне скоро потребуется новая одежда.
Я осторожно выглядываю из-за двери, прислушиваясь, не слышно ли где Марию; я уже на слух могу определить, кто где находится. Дом старый, и по одному скрипу половиц можно всех домочадцев найти, будто тут вовсе нет стен. А я всё хожу на цыпочках, чтобы никого не потревожить, чтобы Андрейка не пристал и чтобы Лидия не ворчала. Живу, как будто меня нет.
– …Вообще не приедет? – слышу я её осторожное шамканье на кухне и прислушиваюсь.
– Да с чего ты так решила? – спрашивает Мария.