Ложка звенит о дно чашки. Я подползаю ближе к косяку.
– Уж полгода, а ни слуху ни духу! – справедливо замечает пожилая женщина.
– Ну нет, мам, он ведь человек исполнительный…
– А представь, если самому ему уже не надо всё это? Или вообще забыл? Скинул на наши головы, а нам мучиться, – распаляется бабушка Лидия. – Да и что это такое? Глаза разные – недобрый знак, сглазит! Кожа какая!
– Ма-ам, ну что ты такое говоришь? – благодушно тянет Мария. – Ну какой сглаз? Пожалеть надо, а ты про сглаз! Представь, если б у тебя пищеварение не работало, пришлось бы через капельницу кормить? Тьфу-тьфу, конечно, но ведь, может, мы ещё и сами потом нуждаться будем. Всякое может быть. А тут – в таком возрасте!
– Ну, не знаю, Машенька, а всё же в одной квартире с сыном – ну как можно? И вон, через год Андрюше надо будет в школу, а потом, как подрастёт, ему комната нужна своя. И что же, он и в свои пятнадцать с тобой спать будет? Мы же эту комнату для него хранили!
– Даже если так, Виктор Николаевич нам компенсировал…
– Компенсировал! – взвилась бабушка Лидия. – Да одни эти мешки питательные сколько стоят! Вообще зря ты эти деньги взяла. Ты меня неправильно не пойми, но если доктор этот ваш скоро не объявится, может, Иретна…
– Этерно, мам.
– Тьфу ты, какая разница! Опять эти их, имена иностранные… Я о чём – может, отправить, знаешь… в
Наступает тишина. Слышно только, как через открытую форточку надувает шум с дороги, гремит кузовом самосвал.
Ну конечно. С чего бы им хотеть со мной жить. Я как можно тише ползу назад в свою комнату. Вдруг слышу, как открывается в глубине квартиры дверь и доносится слоновий топот мальчишеских ног. Я даже не успеваю спрятаться в комнате: тут же мне в лопатку больно прилетает пластиковый солдатик. Я пытаюсь отгородиться дверью.
– Перебежчик! Капитан, мы поймали перебежчика! – восторженно обращается Андрейка к другому солдатику в руке. – Вперёд, рядовой! – Он достаёт из кармана ещё одного и швыряется в меня. – Сдавайся! Ты в окружении!
– Андрюша! – В кухонных дверях показывается Мария. Вообще она просит называть её тётя Маша, но я всё равно её так не зову. – Ну что такое?
Андрейка довольно улыбается, отчего ещё шире растопыриваются его розовые уши, и несётся назад. Мария качает головой и смотрит на меня: мол, ты прости уж.
– Как ты? Что-то хочешь? – ласково спрашивает она.
Я молча мотаю головой и закрываю за собой дверь. Даже если они меня куда-нибудь сошлют, пусть. Пусть. Мне уже всё равно. На столе и полу вперемешку валяются тетради и папки. Сегодня опять буду перечитывать записи и пытаться найти своё упущение. Как и вчера, как и позавчера, как и неделю назад. Как и в прошлом месяце. И завтра. Каждый день. У бессмертных времени в избытке.
Я открываю дверь и наступаю на разорванные клочки газет. Взгляд следует к эпицентру взрыва, и я, словно в замедленном кино, вижу, как Андрей с детским упорным сопением пытается открутить крышку с
Я со всех ног бросаюсь к нему, и даже так мне кажется, что недостаточно быстро. Я вырываю доктора из его растопыренных красных пальцев и проверяю – нет ли пузырьков? Не произошла ли разгерметизация? Нет ли трещин? Ничего ли он туда не накидал?! На глазах сами собой выступают слёзы. Этот мозг – всё, что у меня в жизни осталось, последняя ниточка, единственное, что даёт мне силы держаться! Я мокрыми злыми глазами смотрю на мальчика, на его глуповатое, беспечное лицо.
– Выметайся! – сквозь сомкнутые зубы отчаянно клокочу я.