– Это не от ибупрофена, – Андрей незлобиво оборачивается к ней. – Это оттого, что ты календулой кишечник лечишь. Продолжишь так – до язвы допьёшься.
– Всё должно быть натуральным! – упрямится бабушка.
Мы с Андреем с улыбками переглядываемся. Ну что с неё взять, это она так уж – для приличия брюзжит. А всё же по здоровью с нами советуется.
– А вот и мой выпускник! – с порога раздаётся голос тёти Маши, она влетает на кухню и кидается обнимать сына, мокро целуя его в обе щеки. – Магистрант! Красавец! – Она гладит его по лысой голове: он своими шрамами от краниотомии стал даже гордиться, так что нарочно сбрил все волосы. Мне это даже приятно: раз фамильного сходства нет, пусть хоть у обоих швы видны. Одной рукой сделаны.
А я… Ну, я уже работаю. Второй год ассистирую при общем хирургическом отделении в нашей больнице. Ну, ассистирую – не совсем то слово, скорее выполняю роль второго хирурга, с негласного одобрения команды. Получить официально место я не стремлюсь: пациенты ко мне относятся с опаской, говорить я с ними не умею. Никто не захочет, чтобы его зашивал такой врач, и официально у меня получится помочь ещё меньшему количеству людей, чем сейчас. Уж если у хирургии будет человеческое лицо, то явно не моё. Мне за кулисами привычнее.
Конечно, хоть за технику меня и ценят, но до сих пор, как повелось со времён института, предпочитают со мной не иметь личных дел. Главное, мне нравится моя работа; каждый случай – красивая уникальная запись в коре головного мозга, ещё одна побеждённая смерть.
Сейчас уже вся наша жизнь с доктором кажется каким-то далёким, невозможным сном. Он был в моей жизни так мало, меньше трёх лет, почти в шесть раз меньше, чем я живу без него. Если бы не моя внешность и не нижний ящик шкафа, где лежат сокровища из прошлого, она бы казалась мне лишь фантазией. Я не помню ни узора одеял в больничном крыле сгоревшего дома, ни номерного знака катафалка, ни циферблата наручных часов доктора, ни какого цвета была любимая рубашка Николая. Даже сам живой образ доктора потускнел, остались лишь мутные, как на засвеченной плёнке, отблески воспоминаний, короткие моменты, которые говорили об одном: кажется, мы были счастливы. А потом пропасть. Такая бездонная, что в ней исчезло всё, даже свет. Своё горе я тоже плохо помню. Оно не столько погасло, сколько просто заглохло за муторными и хаотичными образами новой жизни: экстерном законченное домашнее образование, диплом, экзамены, университет, первая ординатура, первая практика. Но больше нигде мне так и не удавалось почувствовать той далёкой лёгкости безусловного принятия, и каждое утро на меня из зеркала всё так же смотрело совершенно чужое лицо. Розовое, закрашенное, не моё.
– Как праздновать будешь? – спрашиваю я брата. У меня сегодня на него особые планы.
– Пока не знаю. Наверное, дома, с вами. – Он отхлёбывает чай, недовольно морщится оттого, что пар застлал очки.
– А не хочешь прогуляться? – предлагаю я.
– А давай! Погодка что надо! – машет он рукой и бросает взгляд в окно. Ярко горит июнь за стеклом, веет разваренной в молочно-тёплом воздухе белой сиренью.
На улице томно греет солнце, быстро бегут облака над крышами. Я предупреждаю Андрея, что нам кое-куда придётся съездить, и будет никак не менее часа пути, но он не возражает. Мы садимся в автомобиль, и я еду давно забытой дорогой, путаясь в указаниях навигатора. Хорошо водить у меня до сих пор не получается – боюсь.
Мимо проносится наш город, затем по правую руку сквозь частокол сосен мелькает побережье, машина ныряет в лес и петляет в гору по серпантину. Какое… странное чувство. Вместе с хвойной тьмой на меня будто нападает призрак неотпущенного прошлого.
– И куда мы едем? – Брат глядит по сторонам.
– Это будет легче увидеть, – уклончиво отвечаю я.
В спинном мозге поднимается тревога. Словно придётся вскрыть нарыв, эксгумировать могилу. В этой части леса вся земля до колен покрыта папоротником и высокими пыльными травами, тонкие ленточки дорог раскрошены пробивающейся сквозь асфальт природой. В моей памяти зелень тут прежде была синее и ярче, а теперь кажется серой. Несколько раз я сворачиваю не туда, но отыскать дорогу нелегко – целый лабиринт развилок, будто со схем бронхиального кровоснабжения, и сквозь чёрные стволы не видно, куда ведут артерии.
– Ты как будто меня завезти в чащу и убить хочешь, чтобы никто не нашёл, – юморит по пути Андрей.
Вдруг что-то словно шевелится в памяти – едва мы минуем один проезд. Я сдаю немного назад и смотрю на длинную дугу заросшей дороги. В сознании поднимается рябь, как по воде. Раньше здесь всё было по-другому, но… я знаю это место. Сворачиваю туда. Автомобиль трясётся на кочках, приминая под колёсами сорняки. И вот – показываются распахнутые ворота, рыжие и рыхлые от ржавчины. Знакомый узор кованого железа, по верху рояльными клавишами топорщится диадема пик. Андрей растерянно глядит на меня. А у меня лицо маской застыло, глаза остекленели. Я глушу двигатель и выхожу из машины.
– Ну и где мы? – выходя следом, спрашивает брат.
Я провожу рукой по чешуйчатой окисленной поверхности металла. Мелькают образы той выдуманной жизни. Разве могло всё это быть настоящим? Больница в глуши, исследования бессмертия, кукла с человеческим мозгом и фарфоровым лицом, старик-сын, чей отец выглядит в два раза моложе, – какая глупость. И тут мой взгляд поднимается выше, и я вижу… не дом, нет. Чёрный обугленный остов крыши, провалившуюся стену, выбитые окна, три этажа, вписывающиеся в силуэт из памяти, но будто его обкромсали. Как части лица, которые не складываются в общий образ при инсульте. Как сгоревшая бумажная фигурка, от которой остался лишь пепельный след. Брови болезненно искривляются, я невольно закрываю рот рукой и зачарованно, медленно иду навстречу особняку. Вот та тропинка, вот и гранитная скамейка, на которой, нахохлившись, сидел Николай, вот те два фонаря. Лампочки в них перегорели, и вряд ли когда-нибудь зажгутся. И… Молодой дуб. Не совсем дуб – надгробие. Слёзы вдруг ручьями текут по щекам. Ну разве можно это отпустить? Воздух пахнет отсыревшим углём, землёй и трухой. Доносится стрекот из травы, прохладно щебечет птица над головой. Ближайшие к дому деревья тоже сгорели и торчат вонзёнными в небо чёрными копьями. Воображение дорисовывает поверх картины той жуткой катастрофы, как раскалённое пламя сжирало всё, что было мне так дорого.