–
И она устремила на меня проницательный взгляд. Глаза у нее были темно-карие, такие темные, что могли показаться черными.
– И теперь ты это знаешь. Да?
Я кивнула, изучая зеленую массу и закрепляя ее образ в своей памяти.
– Думаю, двоюродных братцев и сестриц этой травки ты найдешь и дальше в Америке. Я, например, видела их и в Вирджинии.
– Ты была… там?
Она мягко улыбнулась. А глаза ее холодно блеснули.
– Я много где была.
Мари заставляла меня смотреть, как она сращивает сломанные кости (процесс, от которого у меня внутри все переворачивалось), и учила, как соединять их друг с другом. Вскоре я помогала ей лечить и Цезаря, и его людей от множества недугов, которые их одолевали, а также их женщин и детей, селившихся на Рифе, в тихом и безопасном месте, единственном, куда их мужчины точно должны вернуться.
Я достаточно легко научилась приводить в порядок больные желудки, снимать боли в суставах, вправлять вывихи, но мысль о том, чтобы стать повитухой, наполняла меня ужасом. Когда я впервые увидела появление на свет ребенка, меня вырвало, хотя ведь много лет назад, в давно ушедшие времена, при мне рожала моя мать.
Но теперь стремглав выбежала из хижины.
Мари, как могла, успокоила роженицу Эми, а затем пошла за мной и обнаружила меня скрюченной, содрогающейся в рвотных позывах. Она была в ярости.
– Что с тобой? Никогда! Никогда не бросай роженицу! Никогда!
– Я… я не могу этим заниматься… Я не могу…
Мари Катрин протянула мне тряпку вытереть лицо и заставила прополоскать рот, а потом снова принялась отчитывать с не меньшей же резкостью.
– Можешь. И будешь, – рявкнула она. – Я здесь не навсегда. Да и ты тоже.
Тут я перестала перхать и уставилась на нее. Откуда ей это известно?
– Ты… должна уметь принимать роды. От этого зависит твоя судьба. – И Мари прищелкнула пальцами. – Вот так-то. Не зря ты с этим столкнулась.
– С чего ты… – Я покачала головой.
Мари Катрин резко вздохнула и открыла рот, собираясь что-то сказать, но из хижины раздался голос, и она умолкла.