Десять жизней Мариам

– Ни одна сволочная нигга не посмеет…

Я уже открыла рот, чтобы сообщить этому исходящему злобой демону из тьмы, что я о ней думаю, но Лепесток заговорила первой.

– Ну-ка прекрати строить из себя целку-недотрогу и закрой пасть! – отрезала Лепесток острым как бритва тоном и указала на меня. – Кроме этой девчонки не будет никого. Либо она, либо телись сама. Ясно?! А теперь успокойся и позволь ей делать свою работу. А ты, Ричард, ступай отсюда! Это бабьи дела.

Рот у Тюльпаны был по-прежнему распахнут, но она не издала ни звука. Джонс ухмыльнулся и вышел за дверь. Другие женщины, которые помогали Лепестку нести воду и тряпки, тоже ухмылялись, кусая губы, когда Лепесток пристально смотрела на них.

– Давай. – Она посмотрела на меня и кивнула. – Приступай же.

Тюльпана вздрогнула, когда я прикоснулась к ней, но хотя бы уже не плевалась. Я не обращала внимания на ее ужимки, просто делала свое дело. С помощью Лепестка расправила подушки, обтерла Тюльпану и расправила постельное белье, чтобы подхватить ребенка, если он выскочит, как пуля. Мое внимание привлек шепот в углу комнаты. Одна из женщин держала в руках чашку, и пар поднимался к ее покрытому оспинами лицу.

– Вот… отвар, который ты просила, – сказала она, и интонации французского языка, на котором она говорила в детстве, смягчили ее слова.

– Мерси, – ответила я, взяв чашку в руки.

Женщина с оспинами уставилась на меня. Я обратилась к Тюльпане:

– Пей.

Та, стиснув губы, гневно сверкала на меня темными глазами. И явно не собиралась ничего говорить, по крайней мере в присутствии Лепестка. Но подняла руку, словно собираясь выбить чашку с горячим содержимым у меня из рук.

– Não, – прорычала я Тюльпане на ее родном языке.

Та посмотрела на меня так, будто увидела меня впервые, распахнув глаза.

– Ты знаешь мой язык, – произнесла она по-португальски.

То же самое мне когда-то сказал Цезарь. Давным-давно. Используй слова, которые знаешь, Маленькая Птичка.

– Некоторые слова, да.

Она медленно вдохнула, затем лицо ее скривилось, а тело изогнулось, выталкивая ребенка.

С тех пор она говорила, потом кричала, потом еще говорила. Из нее вылилось столько слов, будто она приберегала их специально для меня. От роду ее звали Констанцей, и она была из рыбацкой деревни с непроизносимым для меня названием. Мать умерла, отец беспробудно пил, и в тринадцать лет, влюбившись по уши, девочка сбежала. Стала женой моряка, ну, или думала, что женой: на самом деле, стоило им осесть в Саванне, он попытался ею торговать, и она опять сбежала. Ее взяла к себе Лепесток и пристроила к работе. К самой древней работе, которую может выполнять женщина, помимо приготовления пищи. Но Лепесток была добра, содержала дом в чистоте и не терпела грубостей от клиентов. И младенцев. Ребенка Констанцы отошлют, как только отнимут от груди.

Я напевала знакомые португальские слова ей и ее только что родившейся дочери, розоволицему извивающемуся созданию, почти без волос, сильно отличавшемуся от большинства детей, которых я принимала на Рифе Цезаря и других островах. Крепкая, спокойная девочка сразу взяла грудь, а Констанца со слезами на глазах снова и снова благодарила меня, обещая крестить дочку в мою честь Бонитой Марией.

14