Десять жизней Мариам

С каждым поворотом колес этой проклятой повозки меня трясло и подкидывало, как тряпичную куклу, набивая на моем бедном теле столько синяков, что впору было самой лечиться. Вместо дорог здесь тянулись натоптанные скотом тропы, извилистые, неровные, испещренные ямами. Я, растерянная и злая, подпрыгивала сзади на мешках, ящиках и корзинах. Меня болтало взад и вперед, как на волнах темных вод, словно я никогда не покидала того проклятого корабля и не ступала на твердую землю. За годы, проведенные на Рифе Цезаря, я приняла ремесло повитухи и свыклась со своей ролью и жизнью свободной уважаемой женщины – не потому, что я «достопочтенная сестра» Цезаря, а сама по себе. Теперь я снова была никем, приобретением человека, который купил меня за английские фунты и табак. «Тысячефунтовая нигга мистера Нэша» – так называл меня Дарфи, словно какой-то безымянный предмет, словно ветку с дерева. Я не привыкла быть вещью и, пока сама ею себя не сочла, решила при случае сбежать куда глаза глядят. Пока мы ехали, я изучала пейзаж, деревья, кустарники и траву, присматривалась к речкам и ручьям, раздумывая о водном пути. Пейзаж казался знакомым, однако… А люди… Ну, так я вроде в стране розоволицых.

Я попыталась наметить план. Но размышлять мне довелось недолго. Около полудня мы наткнулись на перевернувшуюся повозку с разбитым колесом. Возница лежал на обочине без сознания, из головы у него текла кровь. Рядом сидела плачущая женщина и прижимала к себе руку, похоже сломанную. Лицо ее алело от порезов. Содержимое повозки разлетелось по земле, как опавшие листья. Лошади убежали. Вот так началась моя новая жизнь в качестве чернокожей знахарки мастера Роберта Нэша, – и я трудилась, пока через несколько недель повозка не вкатилась во двор усадьбы «Белые клены».

Итак, по дороге мы останавливались в Чарльстоне, и я вылечила четыре флюса (в то числе и самому мастеру Нэшу), два поноса и пять желудков, в которые залили слишком много рома. Вправила одну сломанную руку и два плеча, вывихнутых в результате драки, успокоила женские боли у дочки трактирщика и подагрические у ее отца, едва ходившего из-за распухших ступней. Облегчила дыхание бедной девушке с чахоткой. Помогла парикмахеру-валлийцу (он сказал, что тоже лекарь) ампутировать гниющую ногу и сама едва не заболела от этого; сделала припарку женщине, которую муж ударил кулаком в глаз. В Каролине, в нескольких усадьбах, куда мы заезжали, я осматривала детей, лечила болезни желудка и врачевала прачку. Ее хозяйка, ребенку которой было всего несколько месяцев, подошла ко мне, переговорив с мастером Нэшем.

– Роберт… твой хозяин, мистер Нэш, говорит, что ты лекарка и все такое. Моя Нэнси… ей уж месяц плохо. Говорит, голова не перестает болеть. – Женщина была худой как палка, но с выпирающим вперед огромным животом, два желтых зуба, торчавших из-под верхней губы, делали ее похожей кролика. – Как я считаю, она притворяется, но муж… – и женщина глянула через плечо на высокого мужчину, который стоял возле фургона и что-то бурно обсуждал с Дарфи. Мужчина тот больше годился ей в дедушки, чем мужья. – Мой муж, мистер Робинсон, разрешает тебе осмотреть ее.

– Да, госпожа, – пробормотала я.

Миссис Робинсон провела меня по переулку с неказистыми домишками, остановилась и ткнула пальцем на небольшую хижину, которая едва не рушилась на того, кто был внутри.

– Туда, – и оглядела меня с ног до головы, словно пытаясь запомнить. Страхолюдные серые глаза остановились на моем лице. В горле у нее что-то прошелестело. – Нэнси, как и ты, родилась в другой стране. – Ее голос сочился уксусом.

«В другой стране», вероятно, означает, что эта Нэнси тоже приплыла из-за темных вод. Я подошла к открытой двери, остановилась и постучала по раме. Внутри было темно, удалось разглядеть в углу что-то вроде кучи одеял. Нет, похоже, человек.

– Что тебе надобно? – раздался низкий хриплый голос, словно женщина только что сильно кашляла. Или плакала. Игбо.

– Меня зовут… – И я произнесла имя, которым называла меня мать. – Но здесь я Мариам. Твоя госпожа послала меня осмотреть тебя. – Я говорила на ее языке.

Нэнси вскочила на ноги, не успела я закрыть рот. Лицо у нее было залито слезами, а глаза покраснели. Рот раскрылся от изумления.

– Ты…

Передо мной стояла ровесница моей матери, голова ее была повязана белым платком. Женщина выглядела так, словно несколько недель плакала не переставая.

– Да, тетушка, – ответила я, нежно коснувшись ее руки. – Я дочь Эдо и повитуха. Но сейчас пришла позаботиться о твоей голове.

Нэнси закрыла глаза, и слезы по ее щекам потекли ручьями. У меня перехватило горло. Я погладила ее по плечу. Вытерев лицо тыльной стороной руки, она указала на ступеньки, вымытые до блеска. Снаружи хижина Нэнси едва не разваливалась, но внутри было опрятно.

– Здесь прохладно, садись. Пожалуйста.

Сели мы, значит, раскинув юбки по ступенькам из грубых деревянных досок. Прохладный ветерок трепетом птичьего крыла обласкал нам щеки, прошуршал листьями, встревожил стайку шумных черных птиц, которые недовольно заклекотали. Сидим мы так плечом к плечу, молчим. Да нам и говорить-то не нужно. Через некоторое время Нэнси вздохнула. Она уже поняла, что я собираюсь ей сказать. Что ирландец здесь ненадолго.

– Прости, тетушка, но задержаться мне нельзя. Я ведь еду с мастером Нэшем, и его человек скоро за мной придет. Почему у тебя так разболелась голова? – Я говорила мягко, со всем уважением.

Ее терзало горе, это было видно.

Нэнси повернулась ко мне и прижала к груди кулак.