– Чтобы постель у тебя была мягкой, – шепнула Элинор, обнимая меня.
И перьевые подушки. Она не сказала, где их взяла. И маленькую скамеечку.
– Чтобы ты могла дать ногам отдохнуть после… – Ей незачем было произносить «долгого дня». Долгими были все наши дни.
Мы возвращаемся на ферму Роберта Нэша через поселок и забираем на запад. Хижина стоит на краю поляны, из окон льется свет ламп. До нас здесь уже побывали женщины. В кувшин налита вода, в очаг набросаны душистые травы, но огонь не горит: слишком тепло. На столе, накрытом нарядным кухонным полотенцем, разложены хлеб и сыр. Полотенце, насколько я знаю, Айрис «одолжила» у мистрис Роберт. И кровать аккуратно заправлена: на свету белизной сияет простыня, одеяло Айрис, одно из ее особых, расцветкой напоминающее птиц моего детства, аккуратно свернуто и положено поперек кровати. Все зовет нас прилечь. Отдохнуть, поспать… Или нет…
Джеймс закрывает дверь. Когда он поворачивает ключ, дверь издает тикающий звук, похожий на ход часов. Ни у кого из рабов двери в хижинах запираться не должны, но Джеймс потихоньку договорился с Альбертом, и тот поставил нам замок. Ни мастер Роберт, ни Джордж Раутт не знают.
Мой муж поворачивается, вытирает ладони о бедра и смотрит на меня. И мой желудок начинает выписывать круги. Ведь нельзя сказать, что я еще ни разу не была с мужчиной. Была. И знаю, что женщина и мужчина делают вместе. Я делала… мы оба делали это раньше.
Но не друг с другом.
И вот мы одни у себя дома, и нам никто не помешает, не заглянет без спроса, по крайней мере, пока сразу после восхода солнца не загудит рожок на работу.
Мы стоим молча, неподвижно, в тишине и смотрим друг на друга. Я словно впервые его вижу. Джеймс высокий, кожа у него такая же темная, как у моего народа, а переносица тонкая и ноздри широкие, вырезанные, как у
«С мужчиной, которого ты полюбишь, все будет по-другому».
Когда давным-давно Мари Катрин мне это сказала, я не поверила. А теперь верю всецело.
Я могу рассказать, как любила Джеймса, о нашей хижине, о его необыкновенно умных руках, которые могли и создать, и починить что угодно. Он мог и лошадь усмирить, и колодец вырыть, и бочку сделать не хуже любого бондаря. Оленей и кроликов мой Джеймс ловил как заправский охотник, а стоило ему только коснуться земли, как все моментально шло в рост и цвело буйным цветом. Своим чудесным голосом он не только прекрасно пел, но и младенцев умел успокоить. И меня. Но когда речь заходит о нашей с Джеймсом близости, о том, как мы с ним… прикасаемся… друг к другу… не могу. Горло сдавливает, во рту пересыхает. Глаза наполняются слезами. Я умолкаю. Дети думают, что я молчу, потому что не помню…
Но как забыть его мягкую шелковистую кожу, теплое плечо под моей ладонью? Его спину, сильные и крепкие мышцы, длинные ноги, которые обвивают меня… Он кончиком языка щекочет мне живот. Ласка. Сладость. Можно ли забыть такого сильного и в то же время нежного человека?
Джеймс берет мою руку, подносит к губам и целует в ладонь. Потом в губы. Потом в самую жаркую, самую пылающую часть моего тела, и я забываю, как дышать. И когда он раздвигает мне ноги, я не боюсь. Я не девочка, я прошла этот путь. И Джеймс не причинит мне вреда. Его дыхание на моей шее не вытащит на свет воспоминаний о темном месте боли, ужаса и стыда. Потому что это Джеймс, и я его люблю. И он меня любит и дорожит мной.
Когда наступает утро, мы откидываем одеяло и расходимся. На бумаге Джеймс принадлежит Томасу Нэшу, а я – Роберту Нэшу. Он работает под руководством мастера Томаса, а я иду туда, куда мне скажут мастер Роберт или новый надсмотрщик Уилкинс. Иногда мы с Джеймсом не видимся по нескольку дней. Мастер Томас отдает его в наем в Ричмонд или Норфолк, или на запад, в Бедфорд. Я иду туда, где должны появиться на свет новые люди или болеют уже появившиеся. Но разлука не имеет значения, мы вместе, даже если не встречаемся.
Гилкрист Уилкинс, новый надзиратель, сделан из совершенно другого теста, чем Дарфи. Невысокий, коренастый, рыжеволосый и уродливый, он переехал в колонию из Шотландии и до сих пор должен два года работы мастеру Уильямсу в Саффолке. Говорит он похоже на Дарфи, но все же не так, а родом из места, которое называет Карденесс. Уилкинс тоже делает Иисусов знак, как и Дарфи, и произносит: «Иисус, Мария и Иосиф!», когда злится. Но ни с кем из женщин не связывается и работает в поле «наравне с нами», а не восседает на лошади, гордо взирая с высоты седла. Иногда мне трудно разобрать его слова и понять их смысл, но он никогда не говорит грубо или громко. Ему нравится Джеймс, ему нравлюсь я, и он пытается ладить со всеми, утверждая, что он такой же, как и мы. Мы понимаем, что намерения у него добрые, но все же он не такой, как мы. Два года – и он сам себе хозяин. Два года! Мы же никогда не будем хозяевами себе.
Но вот что снова и снова прокручивается у меня в голове. Помимо моей воли. Я до дрожи, до боли хочу ребенка. Каждый раз, когда мы с ложимся Джеймсом, я молюсь матери бога неба, единственной богине, имя которой помню и которой молилась мать, когда рожала. Хочу держать на руках своего ребенка, чувствовать его головку у груди, целовать и обнимать маленького мальчика с носом Джеймса и своим заостренным подбородком. Прошло уже больше двенадцати лет с тех пор, как маленький ангелочек, которого я родила, сделал свой первый и последний вздох. Теперь мне интересно, смогу ли я вообще родить. И если получится… кому будет принадлежать этот ребенок? Нам с Джеймсом? Или мастеру Роберту?
Но я все равно хочу ребенка. Как же сильно я хочу ребенка! Так сильно, что не жую травку, останавливающую крови. Не пью чай, который завариваю для других, чтобы у них не зачинались дети. Представляю все плохое, что может случиться с ребенком, рожденным в этом рабстве, а потом радостно раздвигаю ноги перед мужем, и таю от восторга, когда он входит в меня, и думаю, как замечательно будет держать ребенка у груди. Как это прекрасно.
Илай[50] родился через девять месяцев после того, как я первый раз легла с его отцом. Когда он попросился наружу, роды длились два дня, и за это время я еще успела принять ребенка у Артемиды (третьего для Донована Килпатрика), а затем дойти до дома, лечь на свою кровать и благополучно вытолкнуть сынка. Он тут же присосался к груди так, словно в животе у него была полная пустота. Отец так им гордится, что, завидев его, не перестает улыбаться. А через два года появился мой маленький Седрах[51], причем этот выскочил так быстро, что я едва успела просто присесть. И все, больше никаких детей. Но я довольна. Мои мальчики растут сильными, высокими и умными, как их отец. Быстро учатся. Илай умеет обращаться с лошадьми и собаками, как волшебник, и Джеймс отправил его к Иеремии обучаться на конюха. Седрах, как и отец, может взять что угодно и превратить в инструмент, механизм, изящную вещицу. У него золотые руки. И оба моих мальчика учатся читать и писать. Это противоречит законам Вирджинии, противоречит правилам братьев Нэш, но мы все равно отправляем их в одно тайное место, где свободная цветная женщина преподает по ночам. Туда, куда своих детей водит учиться Артемида.
Быстрее всего время летит, когда кажется, что оно идет медленно, ползет, как старая черепаха. Оно вроде бы тянется так медленно, что ты почти не замечаешь проходящих дней, меняющихся времен года, бури, которая перевернет всю твою жизнь, а потом наступает засуха, одна из худших, по словам фермеров… Но ты забываешь.
ebooksa