Десять жизней Мариам

Одной дождливой весной прошел мор, болели все, даже я. Он унес всех младенцев в материнских утробах, прежде чем я успела его остановить. Умер старик Раутт, и мастер Джордж тоже. Один из малышей Айрис. Сэди. Плохое было лето.

А время идет вперед, и я забываю, потому что жизнь тоже идет вперед. У мистрис Джанет Маккей в животе зачалась опухоль, которую она считает ребенком, хотя в ее возрасте это невозможно, ведь она уже перестала носить крови. Думаю, она так сильно хотела ребенка, что тело решило ее порадовать и притворилось, будто дает ей дитя. Такое изредка случается, только не в этот раз. В ней что-то растет, да, но не ребенок. Маккей позвонил старому доктору из Франклина, и ему не понравилось, что тот сказал; он позвонил новому молодому доктору из Норфолка. Тот сказал то же самое, что и я. Госпожа умерла. Ее похоронили в семейном склепе, и мастер Оуэн, который вроде бы никогда особо и не радел о жене, превратился просто в какое-то воплощение скорби, вроде одного из каменных идолов во дворе. А потом заперся в доме и запил.

Сын Айрис Авденаго вырос, завел жену и ребенка, но их продали в округ Питтсильвания. Мастер Роберт собирается и его самого туда продать. Элизабет Роза Нэш подрастает, как придорожный сорняк, и станет до жути избалованной, потому что она последний ребенок, но хоть не злая. А мои мальчики, мои Илай и Седрах растут высокими и сильными, мой Джеймс рядом, мы тихо и скромно живем в маленькой хижине на клочке земли, который принадлежит мастерам Роберту и Томасу, много работаем и откладываем любую монету, которую получается заработать, и размышляем о том, как найти способ стать самим себе хозяевами.

Пришла и ушла война, и было много разговоров о независимости и о том, чтоб колониям не платить налогов, раз у них нет права голоса[52]. Белые англичане маршировали в красных мундирах. Остальные мужчины маршировали в любых мундирах, которые смогли найти. И все они, собравшись небольшими кучками, рассуждали, что неплохо бы раздать неграм палки, вилы и мушкеты. Джеймс сходил на одно такое ночное собрание, где кое-кто из людей короля предлагал позвать на войну и чернокожих. Обещали еду и зарплату. Землю и награду. И еще – свободу. Так говорили люди короля.

Ополченцам Вирджинии нужна помощь чернокожих мужчин, но это и все, что им нужно. Джеймс сказал, подумает. Я сказала, не вздумай, белые сами заварили эту кашу, пусть сами и расхлебывают.

Так оно и вышло. Одним чернокожим, которые решили помогать людям короля, пришлось уехать в его страну, других отправили на север, где холодно. А остальные остались с чем были и все так же принадлежат другим, а не себе. Вот вам и свобода.

Я помню корову Авраама. Авраам, будучи свободным человеком, обзавелся двухкомнатной хижиной, женой и мальчиком. Купил собаку и кусок земли, чтобы собирать урожай. Пришли вирджинские солдаты и наобещали ему всякой награды и добра, когда они победят людей короля. И Авраам отдал им свою корову. Бой начался, бой закончился. Солдаты ушли. Авраам не получил ничего. Да еще и без коровы остался.

9

Провидица

Я и любила маленькую бухту у Быстрого ручья возле Ньютоновской мельницы, и ненавидела ее. Мне нравилось, как шумят и пахнут зеленью деревья, как колышется на ветру трава на болоте, когда солнце теплое и уютное. Утром меня будил щебет птиц, и была там маленькая желтая птичка, которую здесь называют «щегол» и за которой мне нравилось наблюдать. Когда Илай и Седрах были маленькими, я, уходя собирать травы, брала их с собой. Мы смотрели, как эти щеглы перепархивали с ветки на ветку, с дерева на дерево, словно играющие дети. Илай учился считать, и я учила его английскими словами его отца и моими родными словами. «Одна желтая птичка, две желтые птички…»

Водные просторы скрывал утренний туман, с восходом солнца исчезавший, как по волшебству. Ночью, если было прохладно, верещали и поскрипывали сверчки. Если стояло лето, в удушающей жаре звенели цикады, квакали и шипели жабы. Летающие жуки сверкали золотистыми брюшками, словно гроздья цветов, распускающихся в ночи.

Но Ньютоновскую мельницу я ненавидела больше, чем любое другое место, где мне довелось жить со времен Рифа Цезаря, потому что стояла она очень близко к воде и был виден маленький остров и просторы за ним. Это напоминало мне Уиду, а потом Саванну, где швартовались белопарусные корабли. Соленый воздух, заполняя легкие, возвращал счет дням отсутствия и мысли о родителях, сестрах, Джери, – обо всем, что я потеряла в темных водах. Низина возле мельницы была красивой, зеленой и спокойной. Я слушала, как перекликаются водоплавающие птицы, как, пролетая мимо, поют песни о любви. Но их песни заставляли меня плакать.

В то утро я проснулась вместе с солнцем в каком-то слезливом настроении и с тяжелым сердцем и мрачным видом отправилась в главный дом. Там собрала яйца, помогла Альберту, Хьюзу, Белянке Энни и остальным с кукурузой, а другой Энни – поймать для Айрис курицу на ужин, затем мистрис Марта отпустила меня собирать траву и корешки для моих снадобий. Эту женщину всегда что-то беспокоило: то сердце вдруг затрепещет, как заячий хвост, то голова разболится, то по́том обольет, не говоря уж о привычном несварении. Марта Нэш, уверенная, что ей недолго осталось и она непременно вот-вот умрет, была просто каким-то комком нервов. Ее бедная голова не знала ни минуты покоя, в ней постоянно крутились тревожные мысли. Я успокаивала: «Да ведь мы все покинем этот мир, все, просто в разное время». Но она не унималась, и пищеварение у нее было в полном беспорядке, а остальное нутро и того хуже. Никакие мои снадобья не помогали надолго.

Мистрис Марта утверждала, что сассафрас и мои мятные чаи облегчают ее страдания, а ягодный компот приводит кишки в нужное движение. Поэтому я полдня провела, собирая ягоды, обрывая зелень водяного хрена и выкапывая устриц пустыми раковинами из-под них же. Закончив, осторожно промыла эти раковины и вернула в воду. Потом разогнулась, осторожно потирая ноющую и хрустящую поясницу и размышляя, как же я скучаю по своим «помощникам», своим мальчикам, которым нагибаться да приседать на корточки куда легче, чем мне было даже в юности. Спина у меня стала болеть довольно часто, что и неудивительно. Все-таки сорок лет за плечами. Стара уж.

Сегодня я была одна. Нэш отправил Джеймса, Илая с Седрахом и еще нескольких на ферму на границе округа за кукурузой с участка, который принадлежал ему. Они ушли на сутки, и я скучала по ним, по мальчишечьему смеху и забавам, по теплой руке Джеймса на моей спине. Однако, надо признаться, все же приятно иногда побыть в одиночестве, самой себе хозяйкой, прислушиваться к собственным мыслям на фоне птичьего гомона утром и потрескивания угасающего огня ночью.

– Ты как паук, Мариам, – поддела меня Энни. – Сплела сети и сидишь в центре, радуешься.

Я улыбнулась и, растопырив пальцы, как паучьи ноги, подняла их к ее лицу.

– Еще нет, вот поймаю себе муху, тогда порадуюсь! – поддразнила ее в ответ.

Так что день у меня был тихий, плавно перешедший в тихую ночь, когда мастер Нэш и большинство мужчин ушли, а госпожа у себя в комнате пыталась привести в порядок разгулявшиеся в очередной раз нервы. Я дала ей успокоительный чай и теперь наставляла Айрис.

Та поднесла к свету пакетик, который я подготовила, и осторожно потрясла.