Десять жизней Мариам

Я посмотрела на нее, мои глаза спрашивали прежде, чем губы проговорили.

– Почему ты считаешь меня способной на такое? На смертельный риск?

Глядя в темные глаза Долли, я вспоминала Мари Катрин. Она смотрела так, словно знала, что я скажу, еще до того, как я открывала рот. Долли снова улыбнулась, но когда заговорила, тон ее был мрачным.

– Я тебе доверяю. К тому же у тебя есть пропуск. Люди привыкли видеть, как ты ходишь то туда, то сюда. И тебе, как никому другому здесь, известно, что значит быть свободным. – Она замолчала, видимо, решила, как и Маккалох, не тратить слова – все нужное сказано.

– Как ты… с чего у тебя… все это началось? – спросила я. Прежде… Когда я жила на ферме Нэша, люди приходили ко мне сами, ни с того ни с сего. Я-то никогда не чувствовала, что они появятся, и не знала откуда, если только они не сообщали сами, от чего я их отговаривала. Они просто заходили в мою хижину. И я их кормила, лечила царапины, раны или порезы, а потом они исчезали. Как дым от угасающего костра. Но я никогда не была частью никакой «цепочки» или «плана» и знала это. Люди сами распоряжались собой.

Долли медленно покачала головой, завернула полбуханки хлеба и положила ее на дно второй корзины.

– Лучше тебе этого не знать, Мариам.

– Я ведь запросто могу донести шотландцу. – Чего я, конечно, никогда бы не сделала.

Долли фыркнула.

– Хрена с два ты ему донесешь, – рявкнула она. – Единственный человек, который говорит еще меньше, чем он, это ты. К тому же… ты африканка. У меня папочка тоже был африканцем. Я знаю, какие они. И ты такая же. – Ее темные глаза снова сверкнули. – Вы родились свободными и никогда не захотите, чтобы вами кто-то владел, никогда. – Лицо у нее снова сделалось торжественным. – Даже спустя столько лет в тебе есть что-то свободное. Ты все еще сама по себе.

С отцом Долли мы никогда не встречались, да и не встретились бы, будь он к этому времени жив, – Куба, где родилась и сама Долли, далеко отсюда. Но я поняла, что она имела в виду. И знала, она права – выполнить ее просьбу мне нетрудно, ведь дети появляются на свет, когда они готовы, а не когда вам этого хочется. Как повитуха, да еще с пропуском шотландца, я могла ходить куда угодно в любое время дня и ночи, и меня не трогали. И да – я бы не проговорилась. Никому, ни черному, ни белому.

И вот я отнесла корзину в Индейскую пещеру, где трое беглецов опустошили ее с такой быстротой, словно умирали с голоду, а потом благодарили меня с таким пылом, что мне стало неловко. И с того дня я часто брала с собой корзины и в Индейскую пещеру, и в другие места в глубине леса за Падающим Родником – всякий раз, когда там оказывались «друзья» Долли, и никогда не больше расспрашивала, как она «дошла до жизни такой»… Просто следующие пять лет доставляла еду, воду и лекарства, лечила раны и болезни и даже приняла пару-тройку детей. Кто были эти люди, я не знала и запрещала им говорить, куда они направляются. Порой мне хотелось уйти с ними. Порой я об этом не думала. Но как-то раз, направляясь к очередным друзьям Долли, я натолкнулась в лесу на бригаду лесорубов, состоящую из цветных и белых мужчин, которую возглавлял Салливан, надзиратель из соседнего округа. Тут-то я впервые и увидела Неда.

Я тогда проделала долгий путь от дома Вашингтона. Он сам, его жена и двое детей да еще и четверо работников заболели гриппом. В том году это была серьезная зараза, косившая чаще взрослых, чем детей; я сталкивалась с ней уже дважды в жизни, первый раз еще на Рифе Цезаря, поэтому не боялась. Ферму Вашингтона за милю обходили и повитухи, и даже белый доктор из города. Поэтому послали за мной. А находилась эта ферма на северном берегу реки Раппахонник, недалеко от Падающего Родника, и я решила прогуляться по лесу, а не обходить его, и заодно принести еду и лекарства нескольким беглецам, прячущимся в пещере. И, спускаясь по горной тропке, угодила прямиком к лесорубам.

– Эй, тетка, ты чё здесь вынюхиваешь? – Гнусавый голос Салливана ударил мне в уши, как визг красного орла. Я чуть корзины не уронила. – Слышь, тетка?

Когда это мы успели породниться, чуть не спросила я его. Салливан был одним из множества белых мужчин, которые мне не нравились.

– Иду от Вашингтона, – сообщила я, подбирая юбки, чтобы их не раздувало ветром. Стоял конец октября, на улице было еще тепло, но я знала, что приближаются холода и дожди, что они не за горами. В воздухе ощущалась перемена, ее запах.

Салливан выплюнул табачную жвачку, которая приземлилась в нескольких дюймах от моих ног. Очень похоже на кусок собачьего дерьма. И я, забывшись, глянула мужчине прямо в покрасневшие глаза. Он ухмыльнулся, гордо демонстрируя темно-розовые десны и грязно-серые зубы, потемневшие от табачного сока.

– Далековато забралась, тетка! – рявкнул Салливан.

– Увы, сэр! – рявкнула я в ответ.

И только тут заметила, что бригада прекратила работу и стоит полукругом, наблюдая за нами. Лесорубов было восемь, а не десять, как обычно, большинство цветные, но не все – белые, верно, из тех, кто влез в долги и теперь отрабатывал расчисткой земли и рубкой леса.