В Кэндлфорд!

– Прекрасные, прекрасные слова! – сказал дядя Том, когда гость удалился. – Впрочем, я в этом сомневаюсь. Сомневаюсь.

Менее странным, а потому не столь занимавшим Лору, хотя и более дорогим сердцу дяди Тома гостем был молодой врач с умным, энергичным лицом и глубоко посаженными серыми глазами под густыми темными бровями. Спустя годы Лора, исходя из услышанного ею, рассудила, что он пытался наладить практику, но это давалось ему с трудом. У него, несомненно, имелось немало свободного времени.

– Стыд и срам! – восклицал он, врываясь в мастерскую и поднимая фалды сюртука, чтобы они не соприкоснулись с «креслом для клиенток».

«Стыд и срам» – этими словами начиналось большинство его рассуждений. Стыд и срам, что крыши коттеджей протекают, что дети, живущие на фермах, не знают вкуса свежего молока, что люди пользуются колодцами с зараженной водой или что беднякам приходится спать по восемь человек в одной комнате.

Дядя Том тоже сожалел обо всем этом; но он так не злился; хотя Лора однажды слышала, как он сказал, что то, о чем они говорили, ужасно.

– Очень уж близко к сердцу вы все принимаете, – заявил однажды дядя Том при Лоре. – Вы сердитесь, а это ни к чему. Делайте, что можете, ведь Господь знает, что вы прилагаете все усилия. Попомните мои слова, со временем жизнь наладится. Она уже налаживается: видели бы вы Госпитальный переулок во времена моего детства!

И когда молодой человек, сняв свой цилиндр с полки, которую, перед тем как поставить его туда, предварительно застелил чистой бумагой, нахлобучил его на голову и вышел, все еще разглагольствуя про стыд и срам, дядя Том сказал, обращаясь то ли к племяннице, то ли к самому себе:

– Этот юнец либо перевернет вверх дном весь мир, либо заведет солидную практику, женится и остепенится – вот уж не знаю, что для него будет лучше.

Именно этот молодой врач прозвал Лору Мышкой.

– Привет, Мышка! – говорил он, если случайно замечал ее. Такое случалось редко, потому что доктор не обращал внимания на невзрачных маленьких девочек с книжками на коленях, если только они не были больны или голодны. Когда в мастерскую ворвалась одна из хорошеньких кузин Лоры и в воздухе повеяло, точно свежим ветерком, ее бодрой жизнерадостностью, лицо молодого человека просияло, ведь эта девочка была того типа, к которому, по его мнению, должны были принадлежать все дети, если их правильно кормить и заботиться о них.

За исключением врача, ни у кого из так называемых чудаков дяди Тома, похоже, не было ни работы, ни дел, которыми нужно было заниматься, и кроме мисс Конни никто из них не был кэндлфордцем. Некоторые летом поселялись в фермерских домах, которые брали постояльцев; другие приезжали на рыбалку и останавливались в деревенских трактирах или же владели собственным домом в одной из окрестных деревень. Лучший друг дяди Тома, некий мистер Мостин, каждое лето снимал за городом меблированный коттедж. Как они с дядей познакомились, Лора так и не выяснила, но к тому времени, как она начала регулярно гостить в Кэндлфорде, мистер Мостин уже был завсегдатаем мастерской.

Всякий безошибочно принял бы мистера Мостина – даже в его выходном наряде, поношенном норфолкском костюме и сандалиях – за одного из тех, кого тогда открыто и беззастенчиво называли «джентльменами». Дядя Том был сельский обувщик. У него были черные пальцы, он работал в фартуке, и от него всегда исходил неистребимый запах кожи и сапожного вара; но он был самым равнодушным к классовому делению человеком на земле, и мистер Мостин выглядел таким же, хотя в этом, возможно, сказывалось его воспитание. Пока дядя Том шил, они часами беседовали о книгах, исторических личностях, новых открытиях в науке и исследованиях, обильно перемежая эти темы местными сплетнями и смехом, особенно когда Том рассказывал какую-нибудь историю на тамошнем диалекте. Или сидели в тишине, если кому-то из них хотелось помолчать. Мистер Мостин доставал из кармана книгу и читал; или посреди разговора Том вдруг говорил:

– Больше ни слова, пока я не закончу этот шов. Похоже, передок вышел коротковат.

В общем, Том и мистер Мостин были большими друзьями.

Но однажды летом, по приезде, Лора обнаружила, что их отношения изменились. Мистер Мостин по-прежнему раз или два в неделю наведывался в мастерскую, друзья по-прежнему беседовали, и даже больше, чем раньше, – но на новую тему. Мистер Мостин подумывал о том, чтобы сменить веру, «перейти в римскую», как выражался дядя Том, который, что удивительно для человека, верившего в абсолютную свободу мысли, не одобрял этого шага.

Было странно видеть, насколько серьезно он к этому относится; ведь, хотя дядя Том посещал церковь каждое воскресенье, раньше он как будто не слишком интересовался религией. А мистер Мостин, вероятно, и того меньше. Лора часто слышала, как он говорил, что по воскресеньям предпочитает хорошенько прогуляться, вместо того чтобы идти в церковь. Теперь же его что-то расшевелило; он уже несколько месяцев штудировал католическое вероучение и был близок к принятию католичества.

Дядя Том, должно быть, тоже когда-то изучал вероучение, потому что явно знал авторов, которых цитировал его друг.

– Это Ньюмен, – заметил он однажды. – Сдается мне, его светлость слишком много протестует.

А в другой раз сказал:

– Он может писать как ангел, признаю, но это все приманки.