В Кэндлфорд!

Проповеди мистера Делафилда с самого начала были высоко оценены его прихожанами.

– Он не даст вам уснуть, – говорили те, кто раньше имел привычку во время проповеди клевать носом. Сами по себе темы проповедей – наш долг по отношению к ближнему, значение честности и правдивости – были слишком привычны, чтобы заставить человека бодрствовать, но когда проповедь начиналась со слов «На днях я слышал, как один человек из нашего прихода заявил…» или «Вероятно, на прошлой неделе вы читали в газетах, что…», люди встряхивались и внимательно слушали.

Нередко эти примеры недавно услышанного или прочитанного в газетах оказывались довольно забавными, и хотя в церкви, разумеется, не было места смеху, легкие проблески понимающих улыбок помогали разрядить атмосферу и давали пастве возможность устроиться поудобнее и выслушать последующее наставление или мораль. Наставление это никогда не бывало суровым. Мистер Делафилд не упоминал про ад, а впрочем, и про небеса тоже, земля же представала в его изображении местом, которое, в конце концов, может быть вполне сносным, если люди будут облегчать бремя друг друга и держаться вместе. Если порой его глубокий, мелодичный голос и проповедовал с кафедры покаяние, то покаяние не столько в обычных деревенских грехах, сколько в грехах мира вообще. То, о чем говорилось в проповедях, никогда не задевало и не оскорбляло никого из присутствующих. И действительно, как-то воскресным утром на церковном дворе один из прихожан заметил:

– После такой проповеди чувствуешь себя на два дюйма выше.

Утешительные слова, красноречие и выразительные паузы, которые делал мистер Делафилд, когда перегибался через край кафедры, всматриваясь в лица своих прихожан и точно заглядывая в их сердца, вскоре снискали ему репутацию лучшего проповедника в округе – а некоторые утверждали, что и во всем графстве. Вскоре, чтобы послушать его проповедь, стали являться люди из окрестных приходов и даже из самого Кэндлфорда. Летними воскресными вечерами церковь часто так переполнялась, что опоздавшие вынуждены были стоять в проходе. Службы посещала даже мисс Лэйн, нечасто ходившая в церковь. Вернувшись домой, она удостаивала ее единственным комментарием:

– Что ж, очень мило! Однако передай мне, пожалуйста, моего Дарвина. Мне, как птицам, необходимо заглатывать с пищей немного песка.

Впрочем, отсутствие энтузиазма, выказываемое одной язвительной немолодой женщиной, было всего лишь песчинкой на морском берегу в сравнении с растущей волной популярности проповедей нового священника, достигшей наивысшей точки в воскресный праздник благодарения за урожай, когда газета «Кэндлфорд ньюс» отправила в село репортера дословно записать речь мистера Делафилда. Экземпляры выпуска с проповедью охотно раскупали, чтобы отправить их сыновьям и дочерям в Лондон, на север Англии или в колонии.

– Пусть знают, – говорили их родители, – что Кэндлфорд-Грин теперь вовсе не убогая глухомань, как им, наверное, чудится.

По мере роста популярности мистера Делафилда как проповедника, принесшей славу и Кэндлфорд-Грину, его небольшие чудачества стали считать забавными и милыми особенностями гения. У его жены больше не возникало трудностей со служанками и поденщицами, потому что одна пожилая дочь фермера предложила ей свою материнскую помощь, и та была принята. К тому времени, как Лора покинула Кэндлфорд-Грин, прихожанки чуть ли не ссорились из-за украшения церкви и по очереди пособляли миссис Делафилд справляться с семейными хлопотами. Для мистера Делафилда сшили так много теплых домашних туфель, что износить их все смогла бы только сороконожка, а Элейн и Оливию так часто приглашали на чай и так усердно потчевали, что, если бы девочек не отправили в школу-пансион, их пищеварение было бы безнадежно испорчено. Хотя бедная паства, вероятно, почитала нового священника меньше, чем мистера Кулздона, любили его все-таки больше, ведь он был более человечен.

Мистеру Делафилду недолго было суждено исцелять души в Кэндлфорд-Грине. Через год или два после того, как Лора оттуда уехала, ей сообщили в письме, что священник получил приход в столице и собирался провести в своей новой церкви специальную службу в день ежегодной лондонской поездки «кружка кэндлфорд-гринских матерей». Но он оставил свой след в селе не только тем, что сумел принести многим людям духовное утешение, но и тем, что ломал предрассудки.

Далее, примерно в эту же пору выросла оплата труда. Батракам вместо десяти–двенадцати шиллингов в неделю стали выплачивать пятнадцать, а квалифицированные рабочие перешли с прежнего недельного жалованья, не зависевшего от проработанного времени, на почасовую оплату, и хотя цены после этого тоже подросли, но не так сильно, как заработки. К резкому росту цен привела война с бурами, но это случилось лишь через несколько лет.

Тем временем королева Виктория отметила свой бриллиантовый юбилей, и лозунгом страны было «Мир и изобилие». В сельской местности были образованы советы, и передовые жители Кэндлфорд-Грина получили возможность обнародовать свои проекты по улучшению местной жизни и осуществлять некоторые из них. Ходили слухи о стипендиях для деревенских школьников; совет графства отправил специалиста по кулинарии читать лекции в школе; для старших мальчиков по вечерам были организованы занятия, которые уже не назывались «вечерней школой».

Жилищное строительство по-прежнему оставлялось на откуп частным предприятиям, однако запрос на более современные дома не остался без внимания. Когда одному из жителей Кэндлфорд-Грина улыбалась удача в виде более перспективной работы или более высокого жалованья, как правило, его жена, услышав хорошую новость, тут же восклицала:

– Теперь мы сможем поселиться на «вилле»!

Иногда ее честолюбивые устремления воплощались в жизнь, и семья переезжала из своего старого, неудобного, зато толстостенного и теплого коттеджа с плодородным садом в одну из небольших «вилл» в недавно построенном поселке на Кэндлфордской дороге.

Новый дом из-за тонких стен и плохо подогнанной деревянной обшивки мог оказаться сырым и насквозь продувался сквозняками, а сад за домом, прежде являвшийся частью топкого, кочковатого луга и оставленный застройщиком в почти первозданном состоянии, разумеется, превращался, по выражению мужа, в «головную боль»; зато жена наслаждалась престижными роскошествами в виде шикарной входной двери с медным молотком, эркера в гостиной и кухонного водопровода. Плюс реноме обитательницы «виллы».

Хотя задачу обустройства сада за домом спекулянт-застройщик сваливал на жильцов, небольшой газон перед домом разбивал он сам, уложив вокруг небольшой центральной клумбы несколько футов дерна. Этот скромный палисадник был огорожен узорчатой чугунной решеткой, к входной двери вела дорожка, мощенная красно-синей плиткой. За палисадником, у края тротуара, были высажены молодые деревья; некоторые из них уже погибли, другие готовились зачахнуть, однако на самой популярной и застроенной улице осталось достаточно деревьев, чтобы оправдать ее название – Каштановая аллея.

В Лорины времена в нескольких «виллах» проживали честолюбивые семейства, переехавшие сюда из Кэндлфорд-Грина; еще больше домов было занято кэндлфордскими клерками и лавочниками, любившими сельскую жизнь или желавшими снизить расходы на жилье. Шесть шиллингов в неделю за пятикомнатный особняк, разумеется, не были непосильной платой, но, без сомнения, окупали издержки, которые понес застройщик, он же владелец этих домов. Лорин кэндлфордский дядюшка, тоже строитель, утверждал, что «виллы» сооружены из старых, подержанных материалов, без надлежащих фундаментов, и первый же сильный ветер снесет половину из них; его пессимизм, возможно, объяснялся профессиональным соперничеством, хотя справедливости ради следует упомянуть, что он не кривил душой, когда, хмурясь и качая головой, заявлял:

– Никогда не возьмусь за дешевую работу. Это не по моей части.

Дома на Каштановой аллее выстояли и, вполне вероятно, стоят там и посейчас, сдаваемые внаем работникам, зарабатывающим ныне втрое больше и вносящим утроившуюся арендную плату; каштаны давно выросли и усыпаны цветущими свечками, а в каждом саду за домом высится радиомачта. Новые жильцы въехали в только что построенные «виллы», едва успела высохнуть краска, повесили на окнах кружевные занавески, подхватив их голубыми или розовыми лентами, и вывели на воротах самостоятельно выбранные ими названия: «Чатсуорт», «Неаполь», «Солнечный уголок» или «Херн-Бей».