В Кэндлфорд!

– Разве нельзя было пойти пешком? Ты вполне могла добраться сама, а на следующий день вернуться обратно, как сейчас.

Лора согласилась. Она не раз мечтала сходить домой пешком и несколько раз сообщала о своем желании мисс Лэйн, но ей вечно недоставало твердости и упорства, чтобы отмести все возражения начальницы.

– Ты должна была настоять на своем праве, дорогая, – сказала мама тем утром. – И не забывай, что́ я всегда тебе говорила: не следует умничать или дурно отзываться о других лишь ради того, чтобы блеснуть остроумием. Я знаю, это случается с такими умными людьми, как Доркас Лэйн. Они полагают, что видят окружающих насквозь, и в какой-то мере это действительно так, но с этой своей зоркостью они порой замечают то, чего нет, и упускают то, что есть. И, конечно, с ее стороны было очень любезно подарить тебе эту хорошенькую накидку и меховую шапочку. В такие холода тебе будет тепло. Но ты же не хочешь продолжать принимать подобные подарки от женщины, с которой мы даже не в родстве. Теперь ты сама зарабатываешь и можешь купить, что захочешь, а если не сможешь, мы тебе купим; если же тебе понадобится совет насчет того, что и где приобретать, у тебя в Кэндлфорде есть две тетушки.

При этих словах Лора снова покраснела: она должна была навещать своих кэндлфордских родственников по воскресеньям, но уже несколько недель у них не бывала. Вечно ей что-нибудь мешало. То снег, то дождь, то сильная мигрень у мисс Лэйн, из-за которой Лоре ничего не оставалось, как предложить разобрать воскресную вечернюю почту, хотя была не ее очередь.

– Не хочу препятствовать твоему общению с родными, – говорила мисс Лэйн, – но мне действительно нужно прилечь на часок.

Или:

– Ты же не хочешь выходить на улицу в такое ненастье. Когда закончишь с почтой, мы жарко натопим камин в гостиной, устроимся поудобнее и почитаем. Или принесем сверху ту шкатулку, про которую я тебе рассказывала, и я покажу тебе переписку отца с тем джентльменом о Шекспире. В конце концов, воскресенье – единственный день недели, когда мы предоставлены сами себе и рядом нет ни Зиллы, ни мужчин.

И если на лице девочки по-прежнему было написано сожаление, мисс Лэйн добавляла:

– Кажется, о своем дяде Томе ты думаешь больше, чем обо мне.

Так оно и было. В каком-то отношении об этом своем дяде Лора думала больше, чем о ком-либо из тех, кого знала, ибо была уверена, что никто не сравнится с ним в мудрости, остроумии и основательном, безыскусном здравомыслии. Правда, мисс Лэйн она тоже любила и не хотела ее огорчать, а потому оставалась.

Лора не пыталась описать матери ситуацию, которую едва начала осознавать; но по ее взгляду и тону та, видимо, о чем-то догадалась, потому что повторила:

– Ты должна настаивать на своем праве, детка. Никто не станет думать о тебе лучше, если ты превратишься в размазню. Но с тобой все будет в порядке. Уверена, у тебя есть и голова на плечах, и совесть, чтобы отличать хорошее от дурного.

И они заговорили о других вещах, а потом Лоре настало время уходить.

Эмма надела теплую накидку и проводила дочь до поворота. Было сырое, серое зимнее утро, за завесой стелющегося из труб дыма мерцали тусклые звезды. Мужчины, уже выдвигавшиеся на работу, стояли, покуривая трубки, у калиток или тащились мимо Лоры и Эммы, бросая на ходу хриплое «Здрасте!» Воздух, хотя и не морозный, был холодным, и мать с дочерью жались друг к другу, держась под накидкой за руки. Девочка так выросла, что ей приходилось наклоняться к Эмме, и обе смеялись над этим, вспоминая те времена, когда совсем маленькая Лора говорила: «Когда я вырасту, то стану мамой, а ты – моей маленькой дочкой».

У поворота они остановились, и после крепких объятий мама произнесла на прощанье, как исстари повелось в деревне:

– До свидания. Да благословит тебя Господь!

А дальше почти сразу же, как потом казалось Лоре, наступила весна. Сельская местность вокруг Кэндлфорд-Грина была красивее и разнообразнее, чем окрестности Ларк-Райза. Вместо ровных пахотных полей здесь были невысокие зеленые холмы, долины, рощи и маленькие извилистые ручьи. Почтовый маршрут Лоры пролегал через обширные пастбища, и по возвращении ее новые ботинки нередко бывали покрыты желтой пыльцой лютиков. Перелески изобиловали колокольчиками, по берегам ручьев росли калужницы и незабудки, а на заливных лугах – примулы и бледно-лиловые сердечники. Лора редко возвращалась со своего ежедневного обхода без огромной охапки цветов, которую не знала куда девать. Ее спаленка превратилась в благоухающий сад, а на кухне она ставила букеты во все горшки и вазы, которые разрешала взять Зилла.

Времени на обход участка почтовые власти отвели с лихвой, и Лора обнаружила, что если вначале поторопиться, то после разноски всех писем у нее останется целый час на прогулку и исследование местности, прежде чем пора будет возвращаться домой. Очевидно, график составлялся в расчете на более взрослых и степенных, чем Лора, почтальонов.

Вскоре девочка уже знала каждое дерево, цветочную поросль и куст папоротника на своей тропинке, а также все сады, дома и лица людей, встречавшиеся на пути. Вот полуготический коттедж старшего садовника, который кажется таким внушительным на фоне сверкающих оранжерей, а вот и языкастая жена садовника, валлийка, – женщина добрая, только отделаться от нее трудно; вот доярка с фермы, которой велено каждое утро давать Лоре кружку молока и следить, чтобы она его выпивала, потому что фермерша считает, будто девочка слишком быстро растет; вот выстроившаяся в ряд полудюжина коттеджей, абсолютно одинаковых что снаружи, что внутри, но отличающихся степенью комфорта и опрятности. Тогда Лора впервые задалась вопросом, над которым часто раздумывала в последующей жизни: почему в совершенно одинаковых домах и при совершенно одинаковых доходах у одной женщины комнаты уютны и со вкусом обставлены, а у другой напоминают скорее убогую конуру в трущобах?

Обитательницы коттеджей, среди которых тоже имелись как опрятные, так и не очень опрятные женщины, всегда были добры к Лоре, особенно когда она приносила им долгожданные, но такие редкие письма. Ей далеко не каждое утро нужно было идти к коттеджам, потому что писем для тамошних жильцов часто не было, и у нее оставалось еще больше времени на то, чтобы бродить у пруда и, протягивая руку над водой, рвать прудовые лилии, как называли там маленькие желтые кубышки, размышлять над гнездом с птичьими яйцами или, сидя на солнышке, дуть на одуванчики. Летом Лора совершала обход в чистеньком ситцевом платье и широкополой соломенной шляпе, которую иногда украшала венком из полевых цветов. В сырую погоду надевала свои новые прочные ботинки и темно-фиолетовый непромокаемый плащ, подаренный одной из кэндлфордских тетушек. На плече несла сумку с письмами, а также, первую часть пути, – замкнутую на ключ собственную почтовую сумку сэра Тимоти, сделанную из кожи.