Каникулы Ральфа близились к концу, но он обещал Элеоноре провести с ней несколько дней, прежде чем с головой уйдет в работу в своей адвокатской палате; да ему и удобнее было прямо из герцогского замка, без заезда домой, отправиться в Форд-Бэнк. Выехал он после завтрака – роскошного, изысканного завтрака, который подавали домашние слуги, до того вышколенные, что их безукоризненно четкие, слаженные действия напоминали работу машин. В Форд-Бэнк он прибыл сравнительно рано – слуга еще не управился с утренней уборкой и вышел открыть застекленную дверь в перепачканном полосатом рабочем жакете, придерживая рукой подвернутые кверху полы рабочего фартука. Элеонора недостаточно окрепла, чтобы с утра пораньше сбегать в сад за свежими цветами для украшения дома, а те, что остались со вчерашнего дня, имели не лучший вид – словом, после образцового порядка и элегантности аристократической усадьбы контраст был разительный, и не в пользу жилища Уилкинсов. А поскольку чувства Ральфа всегда подчинялись разуму, то ни прелестное лицо Элеоноры, ни ее грациозная фигура не встретили у него полного одобрения: ее прическу он нашел старомодной, линию талии на платье то ли завышенной, то ли заниженной, рукава слишком пышными или, наоборот, зауженными относительно модного канона, к которому успел привыкнуть его глаз, наблюдая за подружками невесты и разными высокородными дамами в замке Стокли.
Но разве он не гордился своим умением в погоне за мирской властью не прельщаться светской мишурой и не отворачиваться бездумно при виде изъянов, обусловленных скромностью средств? Так-то оно так, вот только жениться на скромных средствах ему хотелось все меньше.
Дальнейшее знакомство с лордом Болтоном, вышеупомянутым кабинетным министром, также не укрепляло его желания связать себя ранним браком. В доме лорда Болтона Ральф встретил людей тонкого ума и воспитания и осознал, как много значит идеально налаженный быт, начиная с удовлетворения банальных потребностей в еде и питье, – когда все, что тебе нужно, как бы само собой возникает где и когда нужно, дабы подобные мелочи ни на миг не прерывали пиршества разума и блеска беседы. В то же время, бывая у своих университетских товарищей (людей одного с ним общественного статуса), рано поддавшихся матримониальному соблазну, он поневоле отмечал в их домашнем укладе множество неудобств и несуразностей, и на душе у него скребли кошки. Не говоря о том, что мысль о возможном позоре, нависшем над семьей, с которой он собрался породниться, преследовала его неотступно и временами чудовищно разрасталась, словно в ночном кошмаре, особенно если он сверх меры усердствовал в погоне за полезными знаниями или страдал от несварения желудка после изысканных ужинов, еще не научившись получать от них удовольствие.
Рождество он должен был, разумеется, встретить в кругу семьи – это нерушимое правило, объяснил он Элеоноре. Но если забыть о правилах, разлука с невестой в последнее время воспринималась им скорее с облегчением. Тем не менее вечные споры по пустякам, вся глупая взбалмошность домашней жизни Корбетов, пусть и облагороженная присутствием леди Марии, привели к тому, что Ральф начал мечтать о Пасхе в Форд-Бэнке почти как в былые дни.
Во время второго осеннего визита своего жениха Элеонора чутким любящим сердцем уловила его глухое раздражение по поводу всевозможных мелких огрехов в устройстве хозяйства и быта Уилкинсов и решила к его возвращению во что бы то ни стало привести все в надлежащий порядок. На этом пути она столкнулась с большими трудностями, впервые в жизни ощутив нехватку наличных средств: ей приходилось чуть ли не выпрашивать деньги на жалованье слугам, а счет за весенние семена лег на ее совесть тяжким грузом. Однако, сызмальства имея перед глазами пример методичной мисс Монро, ее воспитанница научилась считать каждый пенс.
Кроме того, Элеонора должна была приспосабливаться к постоянным перепадам в настроении отца, который пользовался любой возможностью, лишь бы не остаться с ней наедине. Сознавая это, а также то, что причина взаимного отчуждения скрыта в их ужасной совместной тайне, его дочь навсегда утратила цветущую красоту юности и даже после своего выздоровления не стала прежней Элеонорой. Конечно, посторонние списывали перемену в ее внешнем облике на болезнь. «Бедная мисс Уилкинс! – качая головой, вздыхали они. – Какая прелестная девушка была, пока не слегла с лихорадкой!»
Но молодость есть молодость – она заявляет свои права, и выражается это в известной гибкости, телесной и душевной: иногда по нескольку часов кряду Элеонора не вспоминала о кошмарной ночи. Даже когда отец отводил глаза и ночное происшествие вновь вставало перед нею, у нее были наготове разные оправдания и смягчающие обстоятельства, позволявшие трактовать смерть мистера Данстера как несчастный случай. Ей хотелось бы совершенно выкинуть из головы мучительные воспоминания, жить одним днем и ни о чем больше не думать – и еще постараться найти способ не раздражать отца. Она охотно заговорила бы с ним о больном предмете, омрачавшем их существование: ей представлялось, что своим разговором она сумела бы прогнать зловещий фантом или хотя бы сократить тот ужас, который он вселял в них, до неких естественных пропорций. Но отец всем своим видом ясно давал понять, что не желает говорить на эту тему ни сейчас, ни потом; лишь изредка, если на то была его воля, между ними возникало что-то вроде прежней доверительной беседы. До поры до времени отец не срывал на Элеоноре свое раздражение, хотя и не стеснялся говорить при ней тоном, от которого внутри у нее все сжималось. Иной раз посреди яростной тирады его взгляд случайно падал на несчастное, испуганное лицо дочери, и он резко умолкал, пытаясь совладать с собой, – его мучительные попытки нередко заканчивались слезами. Элеонора не понимала, что колебания от бешенства до жалости к себе вызваны привычкой злоупотреблять спиртными напитками. Она считала их прямым следствием неспокойной совести и как могла старалась устроить его повседневную жизнь дома так, чтобы не к чему было придраться, чтобы все шло без сучка без задоринки. Вот отчего Элеонора всегда выглядела озабоченной, сумеречной и преждевременно увядшей. Единственным ее утешением была мисс Монро. Полная неспособность гувернантки видеть глубже поверхности, с одной стороны, и ее деятельное, но тактичное участие в каждодневных заботах и хлопотах – с другой, оказались поистине бесценным даром для Элеоноры: по счастью, она могла не опасаться, что искреннее сочувствие к воспитаннице позволит мисс Монро прозреть суть вещей, как нередко случается с людьми, наделенными не только способностью к сопереживанию, но и некоторым воображением.
Несмотря на крепкие нити, связывавшие Элеонору и Диксона, они почти не разговаривали друг с другом, разве только по каким-то насущным делам, но за их молчанием стояли иные чувства – не те, которые разъединили отца и дочь. Элеонора и Диксон не могли дать волю словам, потому что сердца их переполняла жалость к оступившемуся человеку, которого оба беззаветно любили и, вопреки всему, хотели уважать.
Такова была обстановка в Форд-Бэнке, куда на Пасху приехал Ральф Корбет. К тому времени он стал желанным гостем на светских раутах, но тратить жизнь на фейерверки не входило в его планы. Он предпочитал точно рассчитывать свои силы, посещая только те дома, где с наибольшей вероятностью мог встретить людей, способных продвинуть его карьеру. Но когда ему поступило приглашение провести пасхальные каникулы в некоем имении, где как раз ожидался съезд «полезных» людей, он не позволил себе нарушить слово и отправился в Форд-Бэнк к Элеоноре. В собственных глазах он выглядел в некотором смысле жертвой долгу. Возможно, из-за этого подспудного осознания своей жертвенности ему трудно было терпеть раздражительность будущего тестя, которая теперь вымещалась даже на нем. Ральф как-то поймал себя на том, что горько сожалеет о своем опрометчивом решении связать себя помолвкой, и, с ходу не отвергнув эту мысль, позволил ей возвращаться снова и снова, пока она не завладела его рассудком. Что сулит ему помолвка с Элеонорой? Он обзаведется женой и заботами о ее хрупком здоровье, а значит, и расходами, превосходящими обычные расходы на семейную жизнь. Обзаведется тестем, которого можно считать респектабельным в лучшем случае по местным, провинциальным меркам, да и эта сомнительная респектабельность тает день ото дня из-за его недостойных, вульгарных пристрастий; не говоря о том, что из добродушного бонвивана этот джентльмен на глазах превращается в брюзгу. К тому же, ввиду очевидной перемены в семейном достатке, у Ральфа возникли сомнения относительно крупной денежной суммы, которую мистер Уилкинс обещал выплатить в качестве приданого. А сверх всего (и важнее всего!) молодого человека пугала таинственная угроза бесчестья: в любое время тайное может стать явным, и его это тоже коснется! Ральф полагал, что уже раскрыл для себя природу возможного разоблачения – бегство мистера Данстера в Америку или в иные дальние края произошло в результате его сговора с мистером Уилкинсом. Тем самым наш прозорливый законник допускал, что отец Элеоноры способен на подлый обман (вещь совершенно иного порядка, нежели то импульсивное прегрешение, которое заставляло мистера Уилкинса скатываться все ниже и ниже), и с содроганием предвидел день, когда постыдная правда выйдет наружу, когда имена всех тех, кто прямо или косвенно связан с мошенником, навсегда будут замараны. Ночами он без сна метался в постели и в голове у него роились тревожные мысли. От этих ночных дум он совсем извелся и уже не рад был, что судьба свела его с Элеонорой: зачем только он выбрал себе в наставники мистера Несса и приехал в Хэмли, зачем сделал то, другое, третье, вплоть до нынешнего дня! Но наутро, спустившись в столовую и увидев, как при его появлении поблекшее личико Элеоноры внезапно озаряется былой красотой, как она, зардевшись, устремляется к нему, чтобы по своей милой привычке вставить ему в петлицу свежесорванный цветок, Ральф испытывал прилив благородства, гнал сомнения прочь и вновь уверял себя, что честь и слово превыше всего, даже если они идут вразрез с его желанием.
Но потом сомнения возвращались и с каждым часом нарастали. К завтраку спускался мистер Уилкинс, и все время, пока он сидел за столом, Элеонора, казалось, только и думала, как ему угодить, встречая с его стороны полнейшее равнодушие. Не было дня, чтобы мистер Уилкинс остался доволен едой, – после выпитого накануне вечером его от всего воротило. Общее недовольство распространялось и на слуг, которых он выставлял перед Ральфом не в лучшем свете, прозрачно намекая на их нерадивость или неумелость. Что до самого Ральфа, то он предпочел бы жевать сухую корку в тишине – или вовсе обойтись без завтрака, если бы взамен ему предложили по-настоящему умную и тонкую беседу, – чем вкушать любые деликатесы под аккомпанемент сварливых рассуждений хозяина о том, как их полагается готовить. К концу каждого такого завтрака Элеонора выглядела на все тридцать и ее настроение бывало непоправимо испорчено. Ральф не мог заставить себя сосредоточиться на ее мелких заботах по дому, а кроме этого, ей почти не о чем было говорить с ним: на расспросы о его делах он отвечал теперь односложно. Ему претило выказывать любовь, которой он почти не чувствовал, в милых и понятных лишь двоим словесных пустячках, составляющих чуть ли не главное содержание речи влюбленных. Чтение Элеоноры ограничивалось старомодной классикой, не располагавшей к острым дискуссиям. Бедняки, которым она помогала, по-своему неплохо устроились, но если бы рассказ об их жизни служил иллюстрацией какой-нибудь оригинальной теории, его еще можно было бы вынести, а так… Скулы сводит без конца слушать отчеты о ревматизме Бетти Палмер или о приступах золотухи у дитятки миссис Кей! Говорить с ней о политике – пустое дело: Элеонора настолько невежественна в этих вопросах, что всегда наперед согласна с ним.
Дошло до того, что он стал получать некоторое удовольствие от ланчей в обществе мисс Монро – все веселее монотонных тет-а-тет с невестой. После ланча молодые люди шли на прогулку, как правило в город, к дверям юридической конторы, – встречать со службы мистера Уилкинса, и пару раз Ральф имел удовольствие наблюдать, каким образом тот распоряжается своим рабочим временем. Один день был особенно показателен: мистер Уилкинс так нетвердо стоял на ногах и язык у него так заплетался, что Ральф не мог не поразиться слепоте Элеоноры, которая, судя по ее суетливой обеспокоенности, приняла за чистую монету жалобы отца на головную боль, тогда как любой посторонний тотчас увидел бы, в чем причина его «недомогания». И надо же было такому случиться, что именно в тот вечер мимо проезжал герцог Хинтонский в компании с другим джентльменом, которого Ральф частенько встречал у лорда Болтона, и оба узнали молодого человека – то есть увидели, как Ральф заботливо помогает какому-то пьяному, явно ему не чужому. Всю дорогу домой мистер Корбет дулся и молча проклинал все на свете, и когда они добрели до Форд-Бэнка, внутри у него бушевала ярость; только благодаря исключительному самообладанию ему удавалось сохранять видимость спокойствия. Предоставив Элеоноре самой отвести отца в спальню и уложить его там в тишине, чтобы избавить от головной боли, Ральф не пошел в дом, а свернул на тропу меж кустов.
Скрестив руки на груди, он мрачно размышлял о том, что теперь делать, как выпутаться из ненужных ему отношений, в которые он, поддавшись юношескому порыву, сам себя вовлек. Незаметно ему под руку проскользнула тонкая девичья ладонь, и в глаза заглянули печальные, ласковые глаза Элеоноры.
– Я уложила папá, пусть до ужина отдохнет часок, – сказала она. – У него ужасно болит голова.
Ральф не выразил сочувствия; он молча собирался с духом для тяжелого разговора, что перед лицом трогательного доверия Элеоноры было непросто.
– Элеонора, помнишь ли ты нашу беседу прошлой осенью? – (Она уронила голову и, не говоря ни слова, тихо опустилась на садовую скамейку.) – О том, что тебе, быть может, предстоит пережить некий позор? – (Ответа не последовало.) – Эта угроза по-прежнему существует?
– Да! – шепотом призналась она и тяжко вздохнула.
– И твой отец, разумеется, знает об этом?
– Да! – подтвердила она тем же обреченным тоном.
Воцарилось молчание.
– Я думаю, это губит его, – наконец решительно заявил Ральф.