Он хотел бы задержаться и найти для несчастной слова утешения, но, посмотрев на нее долгим умоляющим взглядом, молча вышел за дверь.
Элеонора долго сидела в оцепенении, лишь время от времени заглядывая в письмо мисс Монро и ужасаясь прочитанному. Потом ее осенило, что у каноника может быть при себе номер «Таймс» с отчетом о разбирательстве дела Диксона в магистратском суде[33]. Она отворила дверь, кликнула слугу и велела узнать у каноника про газету. Ее расчет оправдался, более того – нужный номер лежал у каноника Ливингстона в кармане, пока Элеонора беседовала с ним, а не достал он газету только потому, что не хотел дополнительно расстраивать ее, считая представленные против Диксона улики исчерпывающими: к чему раскрывать ей глаза на неоспоримую вину Диксона, если раньше или позже она сама придет к такому выводу?
Вернувшись от Элеоноры, он вслух зачитал газетный отчет миссис Форбс и ее дочерям, и дамы хором выражали полную солидарность с его мнением, когда слуга передал канонику просьбу Элеоноры. Ее друзья нехотя согласились пойти ей навстречу: изложенные в газете факты не оставляли даже тени сомнения в том, что Диксон убил мистера Данстера, но, быть может, Элеоноре придут на ум какие-то смягчающие обстоятельства, которые она пожелает представить суду.
Глава тринадцатая
Ознакомившись с газетным отчетом о слушаниях по делу Диксона, Элеонора ополоснула холодной водой глаза и лоб и попыталась успокоиться – ее бедное сердце неистово колотилось в груди, но сейчас необходимо было собраться с мыслями и понять, какими показаниями располагает суд.
Каждая печатная строка говорила в пользу обвинения. Кто-то из свидетелей поведал о нескрываемой неприязни Диксона к Данстеру (только Элеонора знала, что, помимо личной антипатии, большую роль в этом играла своеобразно понимаемая преданность хозяину). Ланцет несомненно принадлежал Диксону, к тому же один из местных жителей, в молодые годы служивший у мистера Уилкинса конюхом, показал, что в тот самый день, когда пропал мистер Данстер и все гадали, куда он подевался, понадобилось пустить кровь жеребцу из конюшни мистера Уилкинса и Диксон послал его, мальчишку-конюха, за лошадиным ланцетом к коновалу; это поручение еще тогда показалось ему странным, ведь у Диксона был свой ланцет!
Допросили и мистера Осбалдистона, который без конца прерывал свой рассказ, чтобы выразить глубочайшее недоумение: ужели такой разумный и благопристойный человек, как Диксон, мог совершить столь гнусное преступление? Джентльмен не скупился на похвалы своему работнику, который много лет служил ему верой и правдой, однако под давлением представленных в суде доказательств не только принял сторону обвинения, но еще и подлил масла в огонь, сообщив, что старик упрямо противился малейшим попыткам привести в порядок
Дойдя до этого места в отчете, Элеонора вздрогнула. Здесь, в очаровательной римской спальне, перед ней словно наяву возник роковой клочок земли, где она наизусть знала каждую пядь: короткий зеленый мох, или лишайник, да реденькая трава поверх задерненной, необработанной почвы под старым деревом. О, почему она не была в Англии, когда землемерам железнодорожной компании вздумалось проложить ветку от Эшкома в Хэмли не там, где планировалось изначально? Уж она уговорами и мольбами добилась бы от попечителей решительного отказа продавать эту землю, сколько бы за нее ни посулили! Сама подкупила бы землемеров, ни перед чем не остановилась бы!.. Увы, слишком поздно, нельзя предаваться пустым фантазиям о том, что бы было, если бы… Нужно сосредоточиться на газетных столбцах. Из дальнейшего Элеонора почерпнула не много. Обвиняемого спросили, не желает ли он сказать что-нибудь в свое оправдание, предупредив, как полагается, что любое слово может быть использовано против него. Затем следовало описание внешности и эмоционального состояния несчастного старика. «Арестант схватился за железные прутья, чтобы устоять на ногах, он то краснел, то бледнел и так страшно менялся в лице, что один из стражников предложил ему стакан воды, от которого он отказался. Это немолодой человек крепкого сложения, с суровым и угрюмым лицом».
– Бедный, бедный Диксон! – простонала Элеонора, выпустив газету из рук.
Она готова была разрыдаться, если бы не запретила себе лить слезы, покуда не дойдет до конца и не уяснит весомость обвинений. Осталось одолеть всего несколько строк: «В одну минуту показалось, что арестант хочет сказать что-то в свою защиту; но если он и хотел, то передумал, и в ответ на соответствующий вопрос мистера Гордона (мирового судьи) промолвил только: „У вас все одно к одному и все против меня, джентльмены, и значит, такой расклад всех устраивает, потому не стану смущать вас своими речами. Мне нечего добавить“. Как обвиняемый в убийстве, Диксон предстанет перед ассизным судом в Хеллингфорде; слушания начнутся седьмого марта. Председательствующие – барон Раштон и судья Корбет».
«Судья Корбет!» Слова эти пронзили Элеонору словно острый нож. Она безотчетно встала, как будто внутри у нее разжалась тугая пружина. Молодой человек, любовь ее юности, и старый слуга, почти не отходивший от нее в те далекие дни, – эти двое, некогда связанные друг с другом пусть не дружескими отношениями, но давним и близким знакомством, теперь сойдутся в качестве судьи и подсудимого! Она понятия не имела, к каким умозаключениям пришел мистер Корбет после ее частичного признания, когда она дала ему понять, что над ней, над всем их домом нависла угроза бесчестья. Всего пару дней назад Элеонора без труда вспомнила бы каждое слово, сказанное ею тогда, но сейчас в памяти всплывали только факты – слова забылись, и для чего пытаться их восстановить? В конце концов, «судья Корбет» – не обязательно Ральф. Один шанс из ста, что это другой человек.
Пока она в своем спутанном сознании взвешивала разные за и против, из коридора донеслись негромкие шаги и приглушенный шепот. Счастливым людям с чистой совестью пора было ложиться спать. Кто-то проследовал мимо ее двери. Но в следующую минуту к ней постучали. Прежде чем открыть, Элеонора на мгновение прижала горячие ладони к вискам. За порогом стояла миссис Форбс в красивом вечернем платье, с зажженной лампой в руке.
– Можно мне войти, душенька? – спросила она (сухие, плотно сжатые губы Элеоноры явно противились словам согласия, не шедшего прямо от сердца). – Я так огорчена печальными вестями, которые доставил нам каноник, и так хорошо понимаю ваши чувства! Мы с девочками только сейчас говорили, что легко можем поставить себя на ваше место: каково было бы наше потрясение, если бы вдруг выяснилось, что всю жизнь проживший подле нас старик Дональд – тайный убийца! Наш Дональд так же похож на злодея, как тот почтенный седовласый старец, который навещал вас в Ист-Честере.
Элеонора поняла, что отмолчаться не получится:
– Для меня это страшный удар… Бедный Диксон! И ни единого друга рядом, даже мистер Осбалдистон свидетельствовал против него! О боже, боже! Зачем только я поехала в Рим?
– Полноте, голубушка, нельзя во всем видеть личную драму. Как ни горько нам обманываться в людях, это еще не конец света, хотя на вашу долю выпало поистине жестокое прозрение. Однако думать, будто ваша поездка в Рим каким-либо образом могла…
Миссис Форбс изобразила на лице некоторое подобие улыбки, желая подчеркнуть абсурдность этой идеи и тем самым изгнать из чувствительного сердца Элеоноры всякое поползновение упрекать себя в случившемся, но Элеонора не дала ей договорить:
– Миссис Форбс!.. Каноник Ливингстон сказал вам, что я выезжаю завтра утром? Мне надо как можно скорее вернуться в Англию и попытаться помочь Диксону.
– Да, он сообщил нам о вашем намерении, отчасти поэтому я и нарушила ваш покой. Мне кажется, душа моя, вы заблуждаетесь, полагая себя обязанной сделать больше, чем уже сделала от вашего имени мисс Монро, – наняла лучшего адвоката… словом, не поскупилась, чтобы облегчить участь подозреваемого. Что еще вы могли бы предпринять, даже если бы оставались на месте? К тому же суд, скорее всего, состоится раньше, чем вы доберетесь до дому. И что тогда? К тому времени вашего старичка либо оправдают, либо осудят. В первом случае ему обеспечено полное сочувствие общества, которое всегда готово поддержать неправедно обвиняемого. Но если суд признает его виновным, бедная моя Элеонора, для вас много лучше было бы находиться здесь, подальше от всего, и надеяться, что расстояние смягчит удар, когда вы узнаете о страшном конце несчастного, которого столько лет почитали достойным человеком.
На это Элеонора с прежней нетерпеливой решительностью, столь чуждой ее обычно мягкой и покладистой манере, сказала: