И это всё за полгода! Можно ли верить утверждениям Екатерины II и её приближённых о «беспробудном пьянстве» «духовного ничтожества» и «голштинского солдафона»? Надо сказать, что часть решений Петра III после его смерти была существенно скорректирована Екатериной II, а часть вовсе отменена.
«Свежеиспечённый император (так и не успевший, по краткости отмеренного небесами срока, короноваться в Успенском соборе Московского Кремля) подписал — в апреле 1762-го — мирный договор с прусским монархом Фридрихом II. Тем самым Россия выходила из кровопролитной Семилетней войны. Но какой ценою? Безумный 34-летний германофил „соизволил“ вернуть берлинскому двору все победно завоёванные земли, включая многополезный Кёнигсберг. Сверх того, он заключил с Фридрихом союз, „подверстав“ свои войска к пруссакам, дабы совместно действовать против австрийских дивизий — недавних союзников русской короны. Вынашивались даже планы новой боевой сечи — с маленькой Данией, дабы забрать назад некогда отнятый у Голштинского герцогства Шлезвиг. Более значимых задач официальный Петербург найти для себя, видимо, не мог».
Ломоносов в оде в честь восшествия Екатерины на престол писал: «Слыхал ли кто из в свет рождённых, / Чтоб торжествующий народ / Предался в руки побеждённых? / О стыд, о странный оборот!»
«Такие действия вызывали жгучее раздражение в обществе и особенно в армии. Русские, писал впоследствии известный историк Василий Ключевский, скрежетали зубами от досады. А царёк словно не замечал этого. Он одел нашу гвардию в пёстрый и, по словам Ключевского, „антично узенький прусский мундир“, которым зачем-то сменил старый просторный тёмно-зелёный кафтан, данный гвардейским удальцам ещё в эпоху Петра Алексеевича. Правда, Пётр III и сам облачился в столь же модное платье. Страсти подогревались ещё тем, что этот, с позволения сказать, монарх откровенно пренебрегал церковно-православными обрядами и публично глумился над русским религиозным чувством.
Так, во время богослужения в придворной церкви он принимал иностранных послов, ходил взад-вперёд, будто у себя в кабинете. Иногда разговаривал повышенным тоном, показывая — понятно, резвясь! — язык священникам.
А однажды в Троицын день, когда на молебне все опустились на колени, „повелитель“ с весёлым хохотом вышел из храма. Святейшему синоду было предписано нечто экстравагантное: „очистить“ русские церкви, то есть оставить там только иконы Спасителя и Божией Матери, вынеся всё прочее с глаз долой. Православным же батюшкам царь приказал сбрить бороды и наряжаться на манер протестантских пасторов».
И хотя исполнение гениального замысла отложили, духовенство, светское общество и даже простонародье забеспокоились не на шутку. Всесословная Россия настороженно шептала: «Люторы идут!» Но даже это не могло разогреть страну, переболевшую полвека назад бурливыми реформами Петра Преобразователя, до точки кипения. Главную роль сыграла донельзя раздражённая гвардия. В её рядах опасались, что взбалмошный «вождь» раскассирует элитные подразделения по армейским полкам и гарнизонам, как намечал некогда герцог Бирон, фаворит Анны Иоанновны.
Обстановка накалилась до такой степени, что в любом поступке Петра III усматривали бессмысленную капризность августейшего самодура. Это, указывал Василий Ключевский, «вызвало дружный ропот, который из высших сфер переливался вниз и становился всенародным. Языки развязались, как бы не чувствуя страха полицейского; на улицах открыто и громко выражали недовольство, без всякого опасения порицая государя. Ропот незаметно сложился в военный заговор, а заговор повёл к новому перевороту».
Некоторым людям из старшего поколения казалось, что возвращается хмельная осень 1741 года, когда кипела подготовка к елизаветинскому путчу против безвольной и доверчивой регентши Анны Леопольдовны, племянницы покойной государыни Анны Иоанновны и к тому же двоюродной племянницы самой цесаревны Елизаветы Петровны. Действительно, сквозило определённое сходство лиц и обстоятельств. И там, и тут во главе гвардейских «инсургентов» — основной ударно-ниспровергательской силы — стояли честолюбивые женщины. И там и тут целили в мужскую «мишень» — малолетнего императора Ивана Антоновича и малоумного деспота Петра Фёдоровича. И там и тут «повелители» даже не успели короноваться в Кремле.
9 (20) июня 1762-го в сданном наконец «в эксплуатацию» Зимнем дворце был дан парадный обед по случаю недавно ратифицированного мира с Пруссией. Тёплый воскресный вечер располагал к изысканному застолью. В залах и Куртажной галерее уютно устроились четыреста избранных персон — высшие сановники, армейская элита и дипломатический корпус. Преисполненный лучших эмоций Пётр III поднял фужер с искристым шампанским и провозгласил тост «про здравие императорской фамилии». Под музыку труб и литавр гости стремительно вскочили со своих мест.
По специальному знаку в Петропавловской крепости гулко ударила пушка. Собравшаяся на набережной толпа радостно гаркнула «ура». Но взгляды присутствующих скользили по Екатерине: осушая бокал, она, вопреки церемонии, не соизволила встать с кресла. На вопрос венценосного супруга, почему Фике не поднялась вместе со всеми, она спокойно ответила, что не сочла это нужным, «понеже императорская фамилия состоит из трёх человек — Вашего Величества, меня самой и нашего семилетнего сына — престолонаследника Павла». Ну а за себя саму, пояснила Екатерина, она вправе пить сидя.
«Что? — изумлённо возопил монарх. — А мои августейшие дяди, принцы Голштинские? Их вы к царствующему дому не относите?»
И, обернувшись к стоявшему за его спиной генерал-адъютанту Андрею Гудовичу, повелел подойти к Екатерине и сказать ей в посрамление бранное слово. Однако, тревожась, что учтивый служака смягчит ругательную «пощёчину», перегнулся через стол и выкрикнул во всеуслышание: «Folle!» («Дура!»). Императрица зарыдала. Тем же вечером разгневанный Пётр приказал своему флигель-адъютанту Ивану Барятинскому арестовать государыню, посадив её под караул. Князь, испугавшись столь экстатического всплеска, не спешил с исполнением высочайшей воли. Случайно встретив в прихожей принца Голштинского Георга Людвига, дядю обоих нежных благоверных, он поведал ему обо всех перипетиях счастливой семейной жизни. Принц Георг чуть не на коленях умолил Петра Фёдоровича отменить грозный приказ.
С той поры Екатерина превратилась в саму осмотрительность. Она стала внимательно вслушиваться в советы своих друзей из гвардейского кружка, объединявшегося вокруг удалых братьев Орловых. Один из сих богатырей, артиллерийский офицер Григорий, отчаянный любитель широких попоек и кулачных боёв «насмерть», учиняемых обычно на городских окраинах, давно уже находился в интимной связи с императрицей. Связи тщательно скрываемой, но от этого не менее плодоносной. Буквально за два с половиной месяца до дворцового переворота Фике родила от Орлова внебрачного сына — Алексея. Мальчонку тотчас же спрятали в одном из камердинерских домов. Впоследствии всемогущая мать дала отпрыску звучную фамилию — Бобринский (по поместью Бобрики в Тульской губернии). Любопытно, что гораздо позднее единоутробный — по матушке — брат Алексея Григорьевича государь Павел Петрович признал сего бастарда своим истинным родственником и присвоил ему графский титул.
Именно Григорий и его братья стали невралгическим узлом будущего мятежа. Заговорщики, уточнял Василий Ключевский, делились на четыре группы, коими руководили «кружковые» лидеры, время от времени собиравшиеся на совещания. Конкретного плана у «орловцев» не было — они уповали на удачный случай. Гвардия, в принципе, ждала сигнала, полагая, что Екатерина и есть та престольная фигура, ради которой не грех рискнуть, подраться и, конечно же, победить. Как бы то ни было, накануне эпической схватки Фике насчитывала в своём активе около 40 офицеров и до 10 тысяч солдат. Гвардия чистила оружие!
За неделю до вспышки по Петербургу бродили толпы простонародья, в открытую браня и понося государя Петра III. Досужие наблюдатели считали дни и часы до его свержения.
А он, легкодумный, играл на скрипке и развлекался в Ораниенбауме с Лизой Воронцовой.
Гвардия сознавала, что её вот-вот могут отрядить на безумную войну с датчанами, и хотела, естественно, выступить против Петра III до переброски ратей в Европу. Точно так же двадцать один год назад гвардейцы Преображенского полка намеревались не уходить из столицы на очередную шведскую брань до свержения Брауншвейг-Люнебургского дома под началом Анны Леопольдовны. Ныне же граф Никита Панин, ярый сторонник Екатерины Алексеевны, считал наиболее удобной для переворота «точкой» приезд Петра Фёдоровича из Ораниенбаума в Петербург для того, чтобы проводить батальоны за границу.
Но дождаться этого не довелось. Мятежники выступили раньше, аврально, и толчок к этому дали превентивные меры самого правительства. 27 июня (8 июля) 1762-го был внезапно «повязан» энергичный участник заговора капитан Преображенского — опять Преображенского! — полка Пётр Пассек. Его арест всполошил всех «злоумышленников», перепугавшихся, что спустя несколько часов будут озвучены «с пытки» их имена и чины. Нужно было безотлагательно, срочно действовать. Почин взяли на себя братья Григория Орлова — Фёдор и Алексей (по кличке Алехан). Они чётко распределили обязанности: Фёдор отправился к президенту Академии наук Кириллу Разумовскому (брату бывшего елизаветинского возлюбленного — Алексея Разумовского) и поведал, что Алехан — везде одни Алексеи! — немедленно едет в петергофский Монплезир, чтобы забрать оттуда государыню и доставить её в Измайловский полк, где служат многие преданные ей офицеры.
Граф Кирилл Григорьевич спокойно кивнул и сразу после ухода Фёдора распорядился поставить «под пар» все типографские машины в академической словолитне, дабы — даст Бог, приведётся — напечатать манифест о восшествии на престол государыни Екатерины Алексеевны. По мнению историка Евгения Анисимова, в успехе дерзкого предприятия хитрый сановник не сомневался ни минуты. Разумовский не прогадал. Процесс, выражаясь позднейшим языком, уже шёл полным ходом.