– И мы совершенно фантастически питались, – добавила я. – Там я нашла друзей. И погода стояла всегда купальная. Это были лучшие каникулы в моей жизни.
– Это прекрасно, сокровище моё, – сказала моя мать тоном примирения.
А ведь я ни в чём не соврала. Хотя мы питались в основном колбасками, друзья были в среднем на сорок лет старше меня, но с погодой всё было именно так, а если при купании не обращать внимания на затхлый запах канала Рейн-Герне, то получался вполне гламурный пляжный опыт. По крайней мере, я говорила всерьёз.
Установилась тишина, которая парализовала всех четверых. Рональду это было знакомо по некоторым встречам с клиентами. Никто не был так закалён в сидении на чужих диванах, как он. Моя мать чувствовала себя неуютно, ей, видимо, было жаль этого худого мужчину, который крепко держался за свой стакан, иначе бы провалился на глубину в сто метров. А Хейко, возможно, размышлял о том, как бы ещё унизить своего старого друга и предателя перед тем, как вышвырнуть его вон.
Когда я как раз решилась разбавить эту сцену и просто поболтать о Месуте Озиле, на террасу вышел Джеффри. После нескольких недель лечения он уже мог обходиться без пластырей и компрессов. Обожжённая кожа на шее и на левой половине лица уже не была красной, но оставалась тонкой, мутной и покрытой шрамами. Я испугалась, увидев его, не только потому, что была виновата в этом, а ещё и потому, что это выглядело действительно ужасно.
Он подошёл к Рональду Папену и поздоровался с ним, дружелюбно протянув руку:
– Здравствуйте, я Джеффри.
В этом жесте было столько очарования и невинности, что я почувствовала себя ещё более по-свински. Рональд обстоятельно выбрался из своего кресла, сделал полупоклон перед мальчиком и сказал:
– Здравствуй, а я Рональд. Я папа Ким.
Джеффри сказал:
– Я знаю, Ким специально не поехала с нами в отпуск, потому что хотела побыть у вас.
От этой фразы у меня подкосились ноги. То, как малыш это сказал, звучало так, будто я предпочла ехать куда угодно, только не с ним. И так, будто сам-то он мечтал быть со мной во Флориде. И это после того, что произошло. У меня слёзы навернулись на глаза. Я встала, подошла к нему и обняла. Он прижимал меня, но в то же время удерживал на дистанции, но не потому, что не хотел сближаться. Наоборот.
– Ты со мной осторожнее, ещё пока бывает больно.
Потом он спросил у матери, можно ли ему мороженое, и скрылся в кухне. Меня эта сцена доконала. Я сочла бы за норму, если бы он игнорировал меня или кидался камнями.
– Так. Ну, мне пора. Работа ждёт, – объявил мой отец, как будто только что отфильтровал из разговора, что господа больше не нуждаются в маркизах: ни в декоре «Копенгаген», ни в «Мумбай».
Он отставил стакан и опять предпринял усилия, выбираясь из глубокого летнего кресла. Потом подошёл к Хейко, подал ему руку и сказал:
– Ты хорошо устроился. Рад за тебя.
Он сказал это жёстче, чем намеревался.
Хейко пожал ему руку и ответил:
– Будь здоров, Ронни.