И однажды, словно гром среди ясного неба, с этим было покончено. Разумеется, у Штази молодёжь всегда была в центре внимания. Это Хейко знал, он всегда обстоятельно раскланивался с сотрудниками Штази, если узнавал кого-то из них в лицо, что было не очень трудно.
– Они сидели в машине перед нашим домом и даже не старались быть незаметными. Они хотели запугать моего отца.
Но эти своенравные Микулла не давали никакого повода для таких мер, как арест, и это, пожалуй, огорчало органы. До того самого дня в октябре 1988 года. Хейко намеревался раздобыть для отца проволоку определённого сечения. Он целый день провёл в разъездах. На машине отца. Когда Штази взяли его перед дверью и увезли в Хоэншёнхаузен «для выяснения положения дел», он вообще не понял, что это означало. И только когда они ему зачитали, что он арестован за мошенничество с валютой, за планирование незаконного пересечения границы, за шпионаж и враждебные государству действия, он спустился с облаков на землю.
Ему-то всё это были шуточки. Регулярные. Да, его убеждения были антиправительственные, и он это не оспаривал. Он же всюду, где мог, высмеивал этот режим. Но чтобы шпион? Если он был врагом государства, потому что высмеивал казённый язык официальных органов, то надо его за это засудить. И пусть ему предъявят его якобы планы бегства. У него их нет. Он требовал доказательств.
Но они посадили его в одиночную камеру и каждый день водили на допросы. Там орали на девятнадцатилетнего мальчишку, хлопали дверьми, заставляли часами стоять по щиколотки в ледяной воде и унижали его оскорблениями и угрозами. Говорили, что он спасёт своего отца, если наконец расколется. При этом раскалываться ему было не в чем. В какой-то момент Хейко начал от отчаяния выдумывать себе ответы, которые, по его мнению, могли бы удовлетворить следственные органы. Но они не реагировали на это, снова и снова ставили старые вопросы или просто качали головой.
Закончив, они отводили его назад в камеру, хлопали дверью и ждали, когда он заснёт, и тогда снова будили. Это называлось пыткой лишением сна. Будили по шесть раз за ночь, чтобы разрушить чувствительную фазу быстрого сна: тогда всё, что оставалось от сновидения, превращалось в чистое безумие.
А на следующий день снова допрос, взывание к его честности. Дескать, надо быть искренним, разве его не учили этому в детстве родители? Бывал ли он с отцом на Балтийском море? Что они думают о ГДР? Хейко изо дня в день имел дело с одним и тем же следователем. Он никогда не видел никого другого, и в многочасовых разговорах тон изменялся в мгновение ока. Штазист становился дружелюбным, рассказывал ему о личном, чтобы тут же после этого выкрикивать угрозы. Мол, до сих пор с ним были слишком терпеливы. И что, мол, за человек Папен? Знает ли Хейко его родителей? Участвовали ли они в антигосударственной смуте? Правда ли, что их сын торговал краденой народной собственностью из больниц? Хейко отрицал всё, даже если ему обещали послабление режима, если он назовёт имена. Хейко не пошёл на это. Он никогда не был предателем. И сейчас не станет. За это он расплачивался мучительным ярким светом в ночи, адским грохотом, который учиняли охранники, запугиванием и криком следователя.
Когда Хейко однажды спросил, откуда, собственно, взялись эти обвинения, следователь сказал, что из свидетельских показаний. На него, мол, донесли, и ему светит двадцатилетний срок на обдумывание, кого он вовлекал в свои махинации. Хейко попросил предъявить ему наконец обвинение, но, разумеется, не получил его. Семью проинформировали, и ей тоже пригрозили. Мол, это будет плохая идея – раззвонить во все колокола об аресте их сына. Мол, пусть радуются, что он жив. И, мол, велел им кланяться.
Потом, по прошествии девяти с лишним месяцев его наконец отпустили. Без объяснений, без извинений. То ли сочли невиновным, то ли перед лицом изменившейся ситуации в стране сдрейфили, потому что держали подростка в тюрьме без всяких оснований долгие месяцы, – этого ему потом так и не сказали. А Хейко имел право получить объяснения. Но ему просто открыли дверь, разрешили снять тюремную робу и вернули его одежду. За исключением западных джинсов, на которые один из охранников выменял старую сломанную кухонную раковину Wisent производства ГДР.
Хейко сам должен был решать, как ему добираться домой без штанов, но это была меньшая из его проблем. После месяцев изоляции и сотен часов допросов он испытывал панический страх, что его освобождение было лишь трюком и что его хотят убить. Пристрелят «при попытке побега», что-то вроде того.
Пока я слушала Хейко, мне становились понятны некоторые его особенности. Травма от ареста оставила свои следы. Хейко ненавидел, когда хлопали дверью. Качество номера в отеле он оценивал прежде всего по тому, хорошо ли он затемняется. Ел он всегда быстро, его на это надрессировали. И всегда был голоден.
– И потом я был дома. Знаешь, это было странно. Я три четверти года тому назад ушёл из дома, а потом просто очутился там снова. Вставил ключ в замок и увидел своего отца, он сидел в кухне. Он чуть не умер от испуга.
И тогда Хейко узнал, что жизнь в ГДР основательно изменилась за какие-то несколько месяцев. Демонстрации по всей стране, люди бежали чуть ли не строем, политбюро по государственному телевидению выкрикивало лозунги о выдержке, а трудящиеся готовились к революции.
Хейко ничего про это не знал. Едва заскочив домой, он сразу бросился к Сюзанне. Но её родители не могли сказать, где она. Да и не хотели, потому что не доверяли ему как отпущенному на волю арестанту. Кроме того, она в это время была с Рональдом, и это им нравилось больше. Они не хотели, чтобы антигосударственный Хейко помешал, и отделались от него. К этому моменту Сюзанна была уже за Лейпцигом. И когда ему сказали, что она ещё и беременна, он смог подсчитать, что ребёнок не от него. А от Ронни. Его лучшего друга. С которым она сбежала.
Он воспринял совместное бегство двух третей их неразлучного трио как подразумеваемый разрыв Сюзанны с ним и первое время стал помогать своему отцу. Сам он не сбежал, потому что после месяцев своего отсутствия, которое уже разбило сердце Эрнсту Микулла, он не мог теперь ещё и исчезнуть на Западе. Как бы он этого ни хотел.
– Ирония состояла в том, что я всегда хотел уехать. Потом я был в неволе, а когда обрёл возможность распоряжаться собой, уехать было нельзя, потому что я не мог.
Зато Хейко принадлежал к тем первым гражданам ГДР, которые смогли заглянуть в свои «дела» в Штази.
– Когда я увидел, что там было, когда я прочитал протокол Ронни, я чуть не упал со стула. Меня едва не вырвало. Сказочные страницы. Он рассказывал обо мне такое, Ким. И некоторые вещи даже правдиво. Вещи, которые мы в шутку выдумывали вместе. И потом опять эти якобы планы побега, на который я якобы хотел подговорить других, в том числе его. Я читал это всё и думал только одно: почему, дурень ты этакий? Я и по сей день этого не понимаю. Почему он это сделал?
Я знала почему, но я не была адвокатом моего отца. И я молчала. Ужасно трудно говорить об этом. Стыд так велик, что его сперва надо преодолеть. Тотчас мне вспомнилось моё собственное «почему». Иногда делаешь вещи, которые потом ничем не можешь объяснить. Сотни решений, которые принимаешь в течение дня, остаются необоснованными. И не стоит их обдумывать задним числом, потому что у них совсем простые причины: ты хотел есть. Хотел на солнце. Хотел поговорить. Посмотреть фильм. Тебе понадобился воздушный насос. Это быстрые решения, они не важны. Но иногда они исходят из той части души, которую ты не можешь контролировать. Тебе надо избавиться от боли, от такой боли, которую не выразишь словами, но она так нестерпима, что есть лишь одна возможность смягчить её. И потом боль взрывается, а у тебя в руках эта проклятая бутылка. Офицер Штази стоит на дороге. Это такая мелочь. Мы сами такие маленькие. Мы, люди. Или в данном случае мы, Папены.
– Остальное ты знаешь. Я тогда начал искать их обоих. Это потребовало времени, но я их нашёл. Два дня стоял перед их домом и не смел войти. Я же не знал, что Сюзанна не имеет представления об истинном положении дел. И тогда я заговорил с Ронни.