Когда я лежала на своей кровати и размышляла, не был ли интернат путём к тому, чтобы оградить нас всех от многих месяцев ярости и от рукопашных боёв в окопах, я подумала и о том, как мой отец будет жить дальше. Я не могла вернуться назад в свою жизнь, оставив его жизнь без внимания. Если я приступаю к исполнению моего наказания, то его наказание должно быть наконец погашено. И именно это я предложила Хейко.
Этот Микулла, который всю мою жизнь был врагом, про которого я всегда думала, что он украл у моего отца жену и тем самым разрушил семью, полную надежд, точно так же мог быть и моим союзником. Итак, мне надо было пойти к нему, как бы тяжело это ни было. Пожалуй, легче было бы ещё несколько лет разыгрывать униженную, обиженную и наказанную. Позднее разойтись, каждый в свою жизнь, и не позвать его на крестины моих детей. Это дерьмо продолжало бы вонять ещё и новым поколениям, и когда-нибудь стало бы всем наконец безразлично. Или пойти к нему.
После того, как я села, он спросил:
– Каково тебе было познакомиться с ним?
За его вопросом я заподозрила любопытство: рассказывал ли мне Рональд Папен о себе и, разумеется, рассказывал ли он об этом.
– Это было красиво. Волнующе. И печально, – сказала я.
– Что было печально?
– Ну, то дело между вами.
Он подался вперёд, и я увидела его волнение.
– Он тебе рассказал? Что именно?
– Я думаю, всё.
И тогда я передала ему, что рассказал мой отец о себе, о Хейко и о маме. О Фихтенвальде, о юности в Белице, о мечтах о побеге, о любви и разочаровании; о бизнес-идеях и о его исключении из футбольного клуба, об их дружбе втроём и о предательстве. Я пересказала, что знала о побеге через Венгрию и Австрию и как Хейко потом всё-таки появился. Пока я говорила, Хейко в некоторых местах кивал. Ему нечего было поправить или внести уточнения. Очевидно, мой отец ничего не приукрасил и ничего не упустил.
– Вот так он мне это рассказал. И также то, что маркизы у него от тебя.
– Тотальный хлам. Непригодный к использованию. Их же невозможно было смонтировать.
– Из-за болта, – сказала я.
– Да. Ошибочная конструкция. Я это заметил сразу, когда этот склад попал мне в руки.
– Ты хотел иметь в своей жизни и то и другое. Маркизы и моего отца.
– Можно сказать и так. Можно и иначе: я хотел иметь в жизни твою маму. Мне было больно потерять Ронни.
Потом Хейко рассказал, как он всегда восхищался своим лучшим другом. Как он ценил его выдержку. И что Рональд всегда его выслушивал. Никакой бредовый разгул фантазии его не раздражал. С Рональдом он мог часами рассуждать о самых абсурдных идеях, например, о социалистическом «Диснейлэнде», в котором Сталин и Маркс в виде плюшевых фигур выше человеческого роста бегали бы кругом и раздавали гэдээровские конфеты-пралине из бобового пюре, облитого глазурью из говяжьей крови. Хейко изображал моего отца как безобидного фантаста, который не находил одобрения нигде, кроме как у него, у Хейко.
И потом как раз это трио, с Сюзанной. Да, разумеется, оба они чувствовали любовную печаль Ронни. Но они всё равно не хотели от него отделяться, по крайней мере, основную часть времени. Даже в отпуске в Плитвице они были втроём, просто неразлучно, потому что они ведь были друзьями. Пускай Хейко и Сюзанна и были чуточку больше, чем друзья.