– Начало в тринадцать часов, – сказал Лютц. – Ты повезёшь.
Разумеется.
Турнир «Рабочей благотворительности» состоялся в зале пивной, и по дороге Ахим объяснил значение этого мероприятия.
– В Мюнхене проходят Олимпийские игры, в Лондоне есть Эйфелева башня, в Рио-де-Жанейро – карнавал. А в Рейнхаузене – турнир рабочей благотворительности по скату. Силами померяются лучшие из лучших. Некоторые едут больше двадцати километров, только чтобы принять участие. И Нюпер, конечно, всех сметёт.
«Нюпер» был чем-то вроде финалиста World of Warcraft. Нечеловеческая скат-машина из Хамборна, каждый год приносившая домой с чемпионата большой окорок. Окорок был легендарным главным призом весом в добрых двенадцать кило, пожертвование здешнего мясника. Нюпер не выигрывал его только один раз за последние семнадцать лет, потому что в день проведения чемпионата у него в доме случилась авария с водопроводом. Прорвало трубу в подвале. Случайность? Ну, не важно. Что поделаешь. Кто пожелал бы выиграть гигантский окорок мясной лавки Фрёлиха, тот должен был обыграть Нюпера. И ещё пятьдесят участников, которые собрались в ресторанчике «Келья Мартинуса» без опоздания, чтобы пройти жеребьёвку по столам.
Когда мы приехали, в зале уже почти ничего не было видно из-за никотинового тумана. Здесь курилось поразительно много сигар, что позволяло сделать выводы о жизненном опыте и игровом стаже большинства участников. Когда мой отец походя заметил, что эта курильня оказывает очень вредное действие, Лютц поучительно сказал:
– Картон, ты в этом ничего не понимаешь. Скат – это вид спорта. А тут требуется спортивное питание. Курение для игроков в скат – всё равно что глюкоза для легкоатлетов.
И пиво тут было обязательно в качестве спортивного напитка. Ахим утверждал, что стакан пива содержит столько же витаминов, как большой сборный салат. И это ни в коем случае не его личное мнение, а вывод специалистов. Можно даже поспорить. Но никто на это не повёлся.
Через некоторое время мы обнаружили Октопуса, он сидел за столом один и ждал своих противников. Ради праздника он надел подтяжки, во рту торчала короткая сигара. На вопрос Ахима, не помассировать ли ему плечи, Октопус ответил, что он в отличной форме как умственно, так и физически. Он действительно заявился в качестве участника состязаний как «Октопус» и не выказал беспокойства, когда к нему подвели его соигроков: двоих робких первокурсников университета Меркатора.
– Буржуазные сыночки, – прошептал Лютц, – выглядят красиво, но для такого, как Октопус, они просто пушечное мясо.
Мальчики, возможно, ещё в гимназии резались в скат на каждой большой перемене и теперь думали, что смогут попытать счастья в турнире. У меня в школе тоже были такие.
Октопус им коротко кивнул, взял колоду в тридцать две карты, перетасовал и раздал. И я впервые увидела, что он соответствует своему прозвищу. Он сидел на своём стульчике как гигантский мешок цемента, не двигая ни на миллиметр своё туловище и огромный череп с седыми локонами; лишь время от времени из его лица выплывало облачко дыма. Октопус казался таким неповоротливым, таким заточённым в недра своего окаменевшего тела, что студенты могли подумать, будто он не играет с ними, а сидит тут просто так. Оба принялись друг с другом болтать, как будто за столом, кроме них, никого не было. Они продолжили свою болтовню и тогда, когда карты были розданы.
– Никакого уважения, – прошипел Ахим, обращаясь ко мне. – Говорить ты можешь в Бундестаге. А в скате не говорят. Кроме как о скате.
Студенты явно не принимали своего противника всерьёз. Но когда они проиграли ему первые четыре игры, то осознали свою ошибку. Старик был не только очень опытным. Он был прежде всего непостижимо быстрым. Он играл в таком темпе, что выжал из обоих все силы. Всеми восемью своими лапами он держал карты, стряхивал пепел с сигары, снова совал её в уголок рта, прихлёбывал своё пиво, записывал ход игры, махал приятелю из Мейдериха и вытягивал карты одну за другой из своей раздачи, чтобы шлёпнуть в одно и то же место стола, всегда с одним и тем же шипением и оттягом, способным повредить столешницу. Игра редко длилась дольше одной минуты, самое большее две, а если и затягивалась, то лишь потому, что студенты, в отличие от Октопуса, брали себе время подумать. Я не могла запомнить, какие карты уже вышли из игры, кто уже сколько пунктов выиграл и у кого на руках козырный король или дама или семёрка червей. Игра явно требовала высокой концентрации и ясного ума. Прежде всего в шумном прокуренном зале, полном рабочих, сыгравших за свою жизнь, может быть, десятки тысяч партий. В ночные смены у печи и в выходные на садовых участках. Октопус играл неумолимо и хладнокровно. Как Deep Blue, знаменитый шахматный компьютер.
Я лишь годы спустя в одной поездке научилась этой игре и до сих пор играю не вполне уверенно. Тем больше я удивляюсь, оглядываясь назад, игровому гению Октопуса. Он брал свои карты, со скоростью вихря просчитывал все шансы и свои итоговые пункты, хмыкал и вступал в единоборство. Если он играл, то выигрывал. И если он не рвал игру на себя, это не значило, что выигрывал противник. Самое позднее на третьей карте Октопус предъявлял свои карты игрокам.
Он безошибочно предвидел их ходы, и, если студенты в отчаянии выдёргивали карты из своей раздачи, которая при этом нарушалась, и веер приходилось подправлять во время игры, Октопус метал свои карты на стол так, что этот процесс невозможно было зафиксировать невооружённым глазом. Это было так, будто отделялись выстрелы. Лишь сужающийся веер в левой руке восьмилапого указывал на то, что карты разыгрывались. Эти молниеносные движения затрагивали одни лишь кисти, ну, разве ещё предплечья, тогда как остальное его тело закаменело в совершенном покое внутри такого же застывшего сигарного облачка. Тем более угнетающе Октопус действовал на обоих мальчишек, которые хотя и радовались двум своим выигрышам, но тут же признавали, что речь-то шла о «бабушках», то есть играх, которые выигрывает каждый.
Октопус на это не поддавался, помечал, тасовал и снова раздавал каждому по три карты, потом скат, каждому по четыре, и ещё раз каждому по три. И хотя была его очередь раздавать, то есть он последним брал свои карты в руки, он сортировал их раньше остальных и нетерпеливо ждал, когда Роланд и Кристоф наконец-то начнут злиться друг на друга. Для него в этот момент игра, собственно, уже была позади.
Однажды, когда оба не смогли прийти к единому мнению, не предложить ли больше тридцати, он проворчал:
– На Пасху у меня гости, – и это так напугало его противников, что они оба сразу вышли. Он сказал:
– Тридцать, – поднял скат, поразмыслил приблизительно секунду, потом уже рассортировал обе карты, две другие сбросил, объявил игру и сделал ход. Всё это единым плавным движением.