Что. С этим. Делать?
Задребезжал звонок. Мы ненавидели эту газету.
– Ладно, по-быстрому… Надо его подрумянить. Красной краски немножко осталось, сейчас вот ногтем поковыряю… смешаем с гуашью – и красота! И губы тоже! А то как утопленник.
Через пять минут мы летели в спортзал. Там уже начали маршировать классы из нашей параллели. Газету мы несли очень осторожно и посекундно дули на нее – лужицы краски никак не хотели сохнуть. Еще через пять минут плакат был накрепко приклеен скотчем на стену. Мы выдохнули и помчались строиться.
Пели мы громко, но невпопад. Да и маршировали так себе.
Зато сказать, что наша газета произвела фурор, значит не сказать ничего. Народ валялся и повизгивал.
Гуашь – штука опасная. Никогда не угадаешь, как она будет выглядеть, когда высохнет. Солдат улыбался сочными накрашенными губами падшей женщины. Его лицо цвело пронзительным розовым румянцем. А слегка выпученные и косые глаза придавали выражение неистребимого и лихого пьянства.
Но главным было не это.
Если вам будут говорить, что гуашь не просвечивает, – не верьте! На щеках воина совершенно отчетливо расцветали темные розы.
К Восьмому марта редколлегию переизбрали.
Эпизод 29
Кружева
Однажды две одноклассницы поймали меня после уроков и затащили в кружок вязания и макраме. Как раз накануне я бросила музыкалку и у меня появилась уйма свободного времени, которое с непривычки некуда было девать. Музыкалку было жаль, но последняя учительница кого хочешь довела бы до сумасшедшего дома: орала она так, что перекрикивала и Черни, и Баха, и чуть что – била по рукам, а точнее – руками по клавишам. Я посмотрела на вязальный кружок, и так прониклась царящим там покоем, что без колебаний записалась.
Собственно, мне было все равно, куда податься. Макраме так макраме. Все равно, для первых шагов в танцевалке и художке я уже была старовата, а в спорт меня вообще никто не зазывал.
Занятия вела очень милая женщина. Мы так часто называли ее между собой просто Людмилой, что отчество память попросту не сохранила. И она была похожа на свое имя. Думаю, если бы героиня «Руслана и Людмилы» дожила бы лет примерно до сорока, она бы выглядела именно так – стройная, высокая, бледная, с красиво уложенными светлыми волосами и с большими серыми глазами, подведенными черным карандашом. Людмила была тиха и терпелива. Она по десять раз спокойно объясняла одно и то же, а если девочка была такой дремучей, что и с десятого раза не понимала, садилась и делала работу вместе с ней. И никто не стучал пальцами по клавишам!
Дела у нас шли хорошо. Мы учились вязать узелки и шишечки. А заодно все перезнакомились. Люди открывались с другой стороны. Атмосфера для этого была самая располагающая. В углу стоял магнитофон. Иногда мы приносили свои кассеты, но чаще музыку включала сама учительница. И между шишечками и узелками мы послушали Грига, Прокофьева и народные песни разных стран. Людмила тоже разговаривала с нами. Чаще всего она рассказывала о своем сыне Глебе. Мы заочно прониклись великолепием этого славного отрока и тайно мечтали посмотреть на него хотя бы издали.
Определенной программы не было. Освоив азы, каждый делал то, что хотел. Первым крупным моим произведением стала огромная вязаная сова. Сплести ее было делом муторным и требующим недюжинной силы. Веревки были грубыми, стягивались тяжело и никак не хотели ложиться ровно. Когда в пятнадцатый раз птица получилась кривой, я психанула.
– Что случилось? – спросила Людмила.
– Не получается! Можно я возьму что попроще?
– А это бросишь?