Паруса судьбы

Ее сотрясали рыдания, слезы сжимали горло.

Глава 4

Из-за угла дома, отделанного розовым вулканическим камнем-тесонтле, выпылила кавалькада из четырех всадников. Сожженные солнцем лица, потемневшие от пота амейские седла, по обеим сторонам которых топорщились ольстры119 с седельными пистолетами − тяжелыми, с калибром, что голубиное яйцо. Ветер забавлялся цветастыми плюмажами на шляпах, огненные блики плясали на позолоте эфесов, кастильские шипастые шпоры звенькали в такт шагу уставших коней. Всадники выглядели не слишком привлекательно, однако, судя по лицам, все они принадлежали к той породе людей, которые и малым числом способны драться с целым воинством.

Прохожие и торгаши, кто с проклятиями, кто с вороватой углядкой, кто с простодырным любопытством, а кто и с молчаливым прищуром, шарахались по сторонам узкой улочки, прилипали к стенам домов, спасали клетки с птицей из-под копыт жеребцов и схаркивали докучливо хрустевшую на зубах пыль.

Меж тем четверка вынеслась на широкую, мощенную базальтовым плитняком улицу и, после малой заминки, тронулась за своим господином, который щедро пришпорил долгогривого скакуна. Они пронеслись вдоль дышащих роскошью дворцов, немало удивленные размахом строений, хранивших черты европейской архитектуры: резные фронтоны, расписанные в мавританском стиле, окна с черно-кофейной и молочной вязью, точно шагнувшие вперед верхние этажи зданий. Во всем облике читался натиск богатых и процветающих семейств. Дворцы принадлежали потомкам конкистадоров − сподвижников Кортеса120. Тех, кто на закате XV века, бряцая оружием, высадился с испанских каравелл. Тех, кто с именем Христа на устах потопил в крови прекрасные города в поисках призрачного Эльдорадо121.

Однако эта земля с лихвой знала на своем веку и дыхание ада: пушки и гробы не раз отбивали здесь дикую харабе, а разверстые раны земли с погребальным плачем заглатывали тысячи загубленных судеб.

Некогда этот город был подобен сказочному видению, таким он предстал перед стальной ратью Эрнана Кортеса. Великолепные соцветия дворцов и храмов, отражающихся в зыбкой синеве озера, искусно перехваченного дамбами и шлюзами, вызывали немое потрясение у тех, кто впервые видел это истинное чудо из камня и золота, плывущее по воде.

Голос краснокожих подарил ему солнечное имя Теночтитлан − Город Солнца. Заложенный предками великих ацтекских правителей в 1325 году, город к моменту появления у его границ конкистадоров насчитывал больше полумиллиона жителей. Это была одна из самых седых и могучих столиц Западного полушария, сродни Древнему Риму и Вавилону.

В 1521 году бесносвятый меч и огонь Конкисты почти до основания разрушили Теночтитлан. Отравленный кровью, золотом и тщеславием, Кортес поклялся короне Мадрида, что «…через пять лет здесь расправит плечи более благородный город, чем те, кои имеются среди народов мира…». Гордыня Эрнана Кортеса была удовлетворена: сотни тысяч краснокожих рабов, закованных в железо, пали костьми, на которых выросли стены великой цитадели Новой Испании.

Всадники осадили жеребцов, те заплясали, забирая лоснящимися крупами в стороны, роняя пену с вензелястой ковки серебряных мундштуков. Диего де Уэльва −сеньор лет тридцати, облаченный в бархатный камзол цвета спелой вишни, поднял руку, приковав внимание сопровождавших. Это был широкий в кости, славного роста майор: мадридский двор мирволил к рослым гвардейцам. Затянутый широким, с богатым чеканом поясом, он был уверенно осанист. Под ястребиным носом смоль усов упрямо загибалась вверх на добрый рыцарский манер. Эспаньолка, чуть тронутая серебром седины, красила волевой подбородок. Длинный плащ, заброшенный через плечо, складками ниспадал на седло. В жилах Диего билась горячая кровь бесстрашных идальго, такая же благородная и крепкая, как густой рубин андалузского вина. Гвардейцы зрели в нем силу, дерзкую хватку и болезненную гордость потомственного дворянина.

− Дон, клянусь стертыми подковами, мы у цели! −удерживая коня, выкрикнул Мигель, прикрываясь тылом перчатки от золотого солнца. Дон Диего де Уэльва нарочито хмуро глянул на своего любимца, лукавая улыбка сломала твердую складку рта. Он был доволен им. «До одури смел, даром что не солдат. Сметлив, бестия; желание господина схватывает на лету и в память забирает прочно».

Де Уэльва еще раз улыбнулся, хлопнул потную холку иноходца и, поправляя аметистовую брошь шейного платка, заметил:

− Не обольщайся, видит Бог, знание у каждого из нас с границей.

Он кинул усталый взгляд на дома и людей в залатанных серапе122, тяжелых сандалиях на босу ногу, и, порывшись в поясном кошеле, бросил слепому щепоть серебра.

− Проклятые скряги… Ох, уж этот Новый Свет с его старыми пороками. Любая мода способна оседлать мир, увы… только не мода на милосердие.

* * *

Главная площадь встретила путников воинственным громадьем конной статуи Карла IV и оглушительным барабанным боем. Жестко-трескучая дробь стабунивала ропщущие толпы. Жандармские офицеры, широко расставив ноги, надрывали медные глотки, возглашая указ вице-короля: «Смерть инсургентам! Смерть песьему мясу, дерзнувшему нарушить покой Империи!»

Диего задержал взор на золоченом ступенчатом троне, где под роскошным балдахином, в фиолетовом облачении, восседал сам архиепископ Доминико Наварра − щит и меч от ереси и смуты во всех владениях вице-короля Новой Испании.

Дон едко усмехнулся − знакомое бородатое эхо, все до боли напоминало Старый Свет… Хлопающие на ветру знамена святого Доминика и святого Лойолы…123 Не хватало, пожалуй, мудрецов супремы124, площади огня − кемадеро, да пурпурного стяга испанской инквизиции с сучковатым могильным крестом и надписью: «Восстань, Боже, и защити дело Твое».

Андалузец вновь перевел взгляд на архиепископа, выбросившего в сапфирное небо золотой крест. Его высокопреосвященство вещал о соразмерности вины и наказания − епитимии, которую снискали себе отступники. Рядом, опершись на старинный, зеркально отточенный булат, угрюмо стоял палач. Огромный, похожий на собственный меч, облаченный в багровую епанчу, он апатично взирал на колыхающуюся студнем толпу. За его спиной длинный ряд монахов-псаломщиков заунывно тянул свою ноту.