Память, что зовется империей

– Ну, – сказала она, – ну, всё… – всё не было хорошо, и она бы так не сказала. Вместо этого, подчиняясь инстинкту и накатившей заботе – ощущению, словно ее черепной нерв мастерски щипнули, и теперь он вибрировал, – она притянула Три Саргасс в объятия. Та прильнула охотно; ее легкий вес лег на плечо Махит, лицо прижалось к ключице. Рубашка промокла от горячих слез.

Махит нежно гладила по волосам, все еще распущенным из привычной косы. Мир по-прежнему кружился, кружился и кружился – отсчет на тридцати двух минутах, – и она не могла и вообразить, на каком гнетущем дне сейчас оказалась Три Саргасс, когда-то, в квартире Двенадцать Азалии, готовая расплакаться от одного только упоминания гражданской войны.

– Я думала, что держусь, – сказала приглушенно Три Саргасс, – но все вспоминаю кровь, столько крови. Мне так не хватает Лепестка, уже сейчас. Прошло всего каких-то три гребаных часа, а мне его так не хватает, и он так по-дурацки умер…

А, дело не в гражданской войне. Что-то глубже, непосредственнее. Махит сжала ее, и Три Саргасс жалко пискнула.

– Это же… весь мир меняется на глазах, а я плачу из-за друга, – сказала она. – Какой еще из меня поэт.

– Когда все будет кончено, – ответила Махит, – ты напишешь Двенадцать Азалии панегирик, который будут петь на улицах; он станет собирательным образом всех страдающих сейчас без нужды тейкскалаанцев. Его никогда не забудут, и все благодаря тебе, и… ох, прости меня, пожалуйста, это все я виновата… – сейчас тоже расплачется, а какая от этого польза – от двух людей, плачущих на диване под землей?

Три Саргасс оторвала голову от плеча, взглянула на Махит, заплаканная, раскрасневшаяся. Краткая, натянутая пауза. Махит была готова поклясться, что слышит шум крови в собственных капиллярах. Они дышали в одном ритме.

Когда Три Саргасс поцеловала ее, Махит раскрылась, точно лотос на глади одного из прудов Города на рассвете: медленно, неизбежно, словно ждала целую долгую-долгую ночь. Рот Три Саргасс был горячим; губы – широкими и мягкими. Одна рука легла на короткие волосы Махит, сжала, едва ли не до боли. Махит обнаружила, что ее руки легли на лопатки Три Саргасс – острые под ладонями, – она притянула ее ближе, к себе на колени, не отрываясь от губ.

Это была ужасная идея. Это было великолепно. Самое лучшее, что случалось с ней за целые часы – за дни, – Три Саргасс целовалась так, словно тщательно изучила все нюансы этого обычая, а Махит была просто рада – рада, что Три Саргасс ее поцеловала, рада, что может отвлечься от всего остального.

Они отстранились друг от друга. Глаза Три Саргасс, в каких-то дюймах от ее, распахнулись и стали темными, красными в уголках от слез.

– Лепесток правильно про меня говорил, – сказала она. Махит убрала выбившуюся прядь за ее ухо и не перебивала. – Я люблю пришельцев. Варваров. Что-то новое, что-то другое. Но еще я… если бы я встретила тебя при дворе, Махит, если бы ты была одной из нас, я бы все равно тебя хотела.

Ее слова были прекрасны, грели сердце и утешали, но ведь и ужасали: «Если бы ты была одной из нас, я бы все равно тебя хотела», – и Махит жаждала снова впиться в ее губы и в то же время оттолкнуть с коленей. Она не тейкскалаанка, она… она уже и сама не знала, кто она, – знала только, что она не тейкскалаанка и никогда ею не станет, сколько бы очаровательных и заплаканных асекрет не бросалось к ней в объятия. Бросалось, пожертвовав почти всем, что имели, ради Махит.

– Я рада, – выдавила она, потому что это правда, потому что это ласково. – Иди сюда, дай я… дай я.

Ее руки – в волосах Три Саргасс, на узком канале позвоночника. Прижимали к себе.

Больше они не целовались, просто вместе дышали, пока голопроекция не звякнула – пятнадцать минут – и не сменилась теперь на снимки Города с воздуха: то, что видно с вершины храма солнца во Дворце-Север. Глаза императора открывались.

Глава 21

Город встает на марш

силой в тысячу звезд

на свободе я буду говорить видениями

без затмения