Память, что зовется империей

Я копье в руках солнца

Протестная песнь Города, анонимная (приписывается патрицианке первого класса Три Саргасс)

Власть императора на пике, даже подкошенная, даже под угрозой со всех сторон, была сокрушительным натиском символизма. Махит ощущала ее втройне: во-первых, свой собственный давний восторг, рожденный в детстве, наполовину проведенном в любви к Тейкскалаану-истории, Тейкскалаану – империи поэтов, всепокоряющему, всепожирающему, всевоспевающему зверю в саду ее воображения; во-вторых, эхо удвоенного Искандра – двух версий, приезжавших, чтобы здесь жить, чтобы переделать себя в тех, кто здесь может жить, может ориентироваться в речи, говорить и не видеть ничего, кроме Тейкскалаана, и все еще помнить Лсел далекой и любимой родиной; и последнее – быстрый вдох и дрожь всем телом тейкскалаанки, которую Махит держала в руках, пока обе наблюдали за спектаклем, задуманным обезвредить восстание.

Все началось со взгляда на Город с высоты императора: зыбкая панорама медленно преобразилась под наложением из цветов, копий и золотым сиянием императорской печати, словно от солнечного лепестка, имперских флагов – не военного флага, а мирного, того, что висел за солнечным троном. Звучала музыка. Не марш – старая народная песня, струнные инструменты и низкая флейта, словно женский голос.

– Что это? – спросила Махит асекрету, и та слегка привстала. Ее рука не сходила с талии Махит.

– Это… это аранжировка песни из эпохи императора Девять Потоп, сразу перед тем, как мы вышли из солнечной системы, – она старая. Ее знают все. Она… твою мать, а они хороши в искусстве пропаганды, я сразу чувствую ностальгию, страх и отвагу, и уже точно знаю, что они задумали.

На голопроекции картинки превратились в интерьер храма солнца – куда больше и богаче, чем Махит видела на голограммах или иллюстрациях с инфокарт: огромный центральный зал в виде воронкообразной колбы, открытый сверху и увенчанный линзой, рассыпающей яркие лучи света по центральной платформе и бронзовой чаше алтаря. Весь зал был ясным, многогранным, поблескивающим, как самоцвет: прозрачно-золотой, гранатово-красный. Музыка затихла, и вот перед алтарем стоял Шесть Путь. Гримеры поработали на славу: он выглядел почти здоровым. Почти, не считая шокирующе выступающих скул. Восемь Виток видно не было, но слева стояла Девятнадцать Тесло, великолепная в белоснежном платье – но в том же самом, в котором уходила, считая пятно крови Пять Агат на рукаве. Эзуазуакат, пролившая кровь на службе. Одесную стоял девяностопроцентный клон Восемь Антидот. Плечики прямые; на лице – те же скулы, что и у императора, но под здоровыми подушечками детского жирка.

Император, наследник и советник: вместе в сердце власти. Сама по себе картинка вселяла уверенность. Как начало обращения ко всему Тейкскалаану – устрашала: то, что они вот так собрались, означало серьезность, необходимость донести это конкретное сообщение. Ведь сам храм солнца находился на вершине Дворца-Север.

<Прямо сейчас на орбите корабли флота>, – пробормотал ей Искандр. То есть если бы Один Молния захотел, мог бы всего одним приказом разбомбить и храм, и императора в пыль.

Это поймут и все тейкскалаанцы.

Шесть Путь сложил пальцы и поклонился – приветствуя каждого зрителя. Он не улыбался; дело слишком серьезное для улыбок. Камера вперилась в его уста, словно ласкала, ожидая слов. Когда он заговорил, это показалось облегчением – выплеском напряжения, пока слова не обрели смысл:

– Великим трудом и бережным пестованием цивилизаций, укрощая рост, где это необходимо, поощряя расцвет общества, где он красивее всего, мы хранили эту империю, и мои руки направляли все ваши, но теперь, в это хрупкое мгновение, когда новые цветы дрожат на грани того, чтобы распуститься на свете звезд, мы оказались в беде. Одни из вас ощутили эту беду в своем сердце; другие же – на своем теле, в печатных шагах солдат, в ущербе, причиненном нашему Городу, сердцу цивилизации, нашими собственными руками…

Махит чувствовала ком так высоко в горле, что он чуть ли не уселся на языке; вся стала пульсом. Не этой речи она ожидала. Она ожидала, что их обнадежат, а затем быстро переключатся к ее съемкам, чтобы доказать, что опасность есть и исходит извне, что на краю тейкскалаанского космоса собираются силы пришельцев, – а не этой аккуратной риторической конструкции, взявшей своим мотивом «обновление» – опасный мотив для императора, которому угрожают как его армия, так и чиновничий аппарат.

– Что он делает? – выдохнула она.

– Смотри дальше, – сказала Три Саргасс. – Смотри дальше и подожди. Кажется, я знаю, но не хочу, чтобы я была права.

– Не хочешь…

– Тихо, Махит.

Она притихла. Император продолжал говорить – просил о спокойствии и раздумьях. «Перед рассветом настает мгновение тишины, когда мы видим приближение и далекой угрозы, и обещание тепла», – сказал он. Выражение лица Девятнадцать Тесло рядом с ним сменилось с нейтрального на то, в котором Махит узнала назревающий ужас – смирение, – а затем эзуазуакат снова принудила себя к неподвижности. Что-то неладно, и она это заметила. Что-то происходило, а Махит ничего не понимала.

Теперь Шесть Путь говорил о Лселе – вкратце, едва коснувшись «горнодобывающей станции на краю тейкскалаанского космоса, далекого ока, несущего нам весть о замеченной опасности». Вот ее собственное изображение, наложенное на кадр с Девятнадцать Тесло, Шесть Путем и Восемь Антидотом: Махит Дзмаре – с очень варварским видом, высокая, высоколобая, узколицая, с длинным орлиным носом – рассказывала из императорского зала о грядущем вторжении. Она казалась изможденной. Она казалась честной.

<Ты очень хорошо постаралась, – прошептал Искандр. – Тебя в суде общего права никто не назовет виновной, с любой стороны. Ты прошла по грани>.

Позади нее был лик императора; пока на голограмме двигались ее губы, губы императора оставались постоянным напоминанием, словно он управлял ее выступлением силой мысли.