Память, что зовется империей

Появились две новые песни со строчкой «Я копье в руках солнца». Одна – элегическая и красивая, ее исполнил хор, когда на чело Девятнадцать Тесло возложили великую императорскую корону. Другая – скабрезная и непристойная, основанная на тейкскалаанском каламбуре, который Махит поняла бы, даже если бы изучала язык не больше года: тут любой поймет, что «копье» можно истолковать множеством способов.

Эту песенку Махит запомнила. Не запомнить было просто невозможно.

Запомнила Махит и то, что лицо Девятнадцать Тесло не изменилось ни разу – ни во время погребения, ни во время коронации. Не запомнить было просто невозможно.

* * *

Как только Город выдохнул достаточно церемоний и больше походил на согнувшегося пополам бегуна, который пытается совладать с болью в легких, пошли, как грибы после дождя, маленькие похороны: с каждым днем все больше объявлений, одни шли с инфокартами, другие – по общественным новостным трансляциям. Во время бунта, согласно официальным данным, погибло триста четыре гражданина; Махит подозревала, что число занизили на порядок.

На похороны Двенадцать Азалии она пришла в своем лучшем траурном платье – черном в честь бездны меж звездами, в лселском стиле, а не красном в честь отданной крови, как у тейкскалаанцев. Тела не было. Тело он пожертвовал медицинскому колледжу – настолько в его стиле, что даже до слез. Был только кенотаф, с очаровательным глифом его росписи, размещенный в стене министерства информации рядом с сотнями других: все принадлежали асекретам, погибшим на службе министерству.

Там она видела Три Саргасс и слышала, как та читает поэму в честь Двенадцать Азалии: резкую, мрачную вещь, жестокую в своей скорби. Эпитафия мирам, вырванным из небес, несправедливости. Всем бессмысленным смертям. Это было великолепно, и Махит ощутила… угрызения совести, представляя, сколько бессмысленных смертей еще ждет впереди. Сколько тейкскалаанцев с песнями записываются в легионы.

Скольких планет они коснутся, сколько планет они пожрут.

* * *

Тело Искандра она сожгла – так просто было наконец-то послать запрос в Юстицию, подписанный и запечатанный на стике, адресованный икспланатлю Четыре Рычагу, патологоанатому. Тем же вечером в апартаментах ожидал ящичек. Размером с ее ладонь, полный костей и полумумифицированной плоти, обращенных в прах.

«Хочешь, я попробую на вкус?» – спросила она имаго, его удвоенную странность.

Очень долгая пауза.

<Это может быть вредно. Из-за консерванта>, – только молодой Искандр, первый. Ее. А затем: <Дождись, когда тебе не надо будет спрашивать>.

Только старый Искандр, помнивший смерть. Махит задумалась, когда же настанет этот переломный момент, после которого ей не захочется перестраховываться на случай, будто она подводит свою имаго-линию, и отложила ящик с прахом.

***

С императрицей она встретилась не в императорских покоях во Дворце-Земля и не в офисном комплексе Девятнадцать Тесло во Дворце-Восток. Последний, полагала Махит, закрыт.

Встретились они перед самым рассветом на площади перед Юстицией, у пруда, полного темно-красных плавучих цветов. Махит разбудил императорский слуга в сером, постучавший в дверь, и теперь ей отчаянно хотелось кофе, или чая, или хотя бы старой доброй кофеиновой таблетки. Девятнадцать Тесло выглядела так, словно сон – для обычных людей, не для императоров. Это ей шло; или лицо начинало привыкать. Новое ощущение пустоты, сосредоточенность недреманных глаз.

– Ваше сиятельство, – сказала Махит.

Они сидели на скамье. С ними была одна охранница, без облачной привязки, с огнестрельным оружием. Девятнадцать Тесло сложила ладони на коленях.

– Я уже почти привыкла, – сказала она. – Что меня зовут «ваше сиятельство». Думаю, когда окончательно привыкну, это будет означать, что он действительно умер.

– Никто не мертв, – аккуратно ответила Махит, – если не забыт.

– Это из лселских писаний?

– Скорее из философии. Практичность.