А вот лейтенанту мы никогда не говорили «мистер Расчек» или даже «лейтенант Расчек». Только «лейтенант», причем в третьем лице. Нет бога, кроме лейтенанта, и сержант Джелал – пророк его. Если Джелал сказал «нет», то с этим можно поспорить – по крайней мере, такое позволяется подчиненным ему сержантам. Но если он заявил: «Лейтенанту это не понравится!» – все, тема закрыта. Окончательно и бесповоротно. Никто не рисковал проверить: а может, все-таки понравится лейтенанту?
Расчек был нам как родной отец. Любил нас, баловал, но при этом ухитрялся держать большую дистанцию между собой и нами. Так было и в пути, и при высадке – но не на грунте. С момента приземления каждый солдат взвода, разбросанного на сотню квадратных миль, постоянно чувствовал его трогательную заботу. Даже не представляю, какое волшебство помогало ему уследить за всеми нами. В разгар драки по командирскому каналу мог прозвучать его твердый голос: «Джонсон, свяжись с шестым отделением, у Смитти проблема!» Лейтенант замечал проблему даже раньше, чем командир отделения Смита, и как же это грело наши сердца! Любой из нас был абсолютно уверен: если ты еще жив, лейтенант не сядет в эвакошлюпку без тебя. На Жучиной войне земляне попадали в плен – но только не бойцы штурмового взвода «хулиганы Расчека».
Джелли жил вместе с нами и был нам мамашей – заботливой и чуткой, но строгой. Он нас не баловал ничуть, но и лейтенанту не докладывал о наших проступках. Никто из «хулиганов» не был осужден военным трибуналом и выпорот.
Даже внеочередные наряды Джелли раздавал неохотно – у него были другие средства. На ежедневной проверке он мог тщательно осмотреть тебя и бесцеремонно заявить: «Пожалуй, на флоте ты бы выглядел получше. И чего б не перевестись?» Это отлично заменяло холодный душ. Все мы были убеждены, что флотские спят, не снимая формы, и не моются ниже воротника.
Джелли не приходилось дрючить рядовых, он дрючил младших командиров и был уверен, что они не дадут спуску нижним чинам.
Когда я попал на «Роджер Янг», меня зачислили в отделение Рыжего Грина. Через пару высадок, уже ощущая себя полноценным «хулиганом» и вообще крутым перцем, в разговоре с Рыжим я огрызнулся. Джелли об этом даже не узнал: Рыжий отвел меня в душевую и вправил мозги. Я не обиделся на побои. Мы вскоре подружились, и комод даже рекомендовал меня в ланс-капралы.
На самом деле мы ведать не ведали, в форме или раздетыми спят флотские. Мы жили в своем кубрике, а команда корабля – в своих. На нашей территории флотским были не очень-то рады, если они приходили не по делу. Все-таки у каждого социума свои поведенческие нормы, или я не прав?
У лейтенанта была каюта в расположении офицеров мужского пола, во флотской части корабля, но мы там появлялись крайне редко и исключительно по долгу службы – например, караульной. На «Роджере Янге» был смешанный экипаж: капитан и пилоты – женщины, прочий состав – частично женский. За тридцатой переборкой находился женский отсек, и проход в него круглосуточно охраняли два мобильных пехотинца. В боевой ситуации эта дверь, как и все герметичные двери на корабле, наглухо задраивалась, любое передвижение между отсеками прекращалось. В обычной же обстановке офицер мог пройти через «тридцатку» по служебной надобности. Рядом с женским обиталищем располагалась столовая для офицеров обоих полов; ее посещал и наш лейтенант. Но люди там не задерживались, они насыщались и уходили. Возможно, на других корвет-транспортах обстояло иначе, но на «Роджере Янге» дисциплина была строжайшей. И наш лейтенант, и капитан Деладре желали иметь на борту идеальный порядок.
Вообще-то, наряд в караул считался привилегией. Стоишь себе у двери, руки сложены на груди, ноги на ширине плеч, ни о чем не думаешь, балдеешь, и порой тебя согревает своим появлением небесное создание. Правда, обратиться к нему ты можешь только по делу. Однажды меня вызвали непосредственно к капитану, и она сама со мной поговорила. Посмотрела на меня в упор и сказала: «Пожалуйста, отнесите это старшему механику».
Обычно мое дневальство во флотских отсеках сводилось к уборке помещения и чистке электронного оборудования под неусыпным надзором Мильяччо по прозвищу Падре, командира первой секции, – точно так же когда-то я трудился под присмотром Карла. Высадки случались нечасто, в промежутках всем хватало будничной работы. Тот, кто не обладал особыми талантами, надраивал переборки. Заниматься этим можно было бесконечно – понятия «чисто» для сержанта Джелала не существовало. У мобильной пехоты железный закон: воюют все и работают все.
Главным поваром у нас был сержант Джонсон, командир второй секции, добродушный здоровяк из Джорджии, исключительно одаренный кулинар. Выпрашивать у него пищу было несложно; он сам любил перекусить между штатными трапезами и прощал эту слабость другим. Когда первой секцией командует священник, а второй – повар, у тебя окормлены и тело, и душа. О чем еще можно мечтать? Только о том, чтобы эти парни возвращались из боя целыми и невредимыми.
Ну а если повезти может только одному, кого бы ты выбрал? Интересный вопрос. Мы часто его обсуждали, но ни к какому выводу не пришли.
«Роджеру Янгу» хватало дел. Мы десантировались многократно, и операции были разнообразными. А когда каждый бой не похож на предыдущие, шаблон не сложится и противник твои действия не предугадает. Но в генеральных сражениях мы уже не участвовали, только в одиночных рейдах: патрулирование, преследование, зачистка. Что греха таить, не было тогда у Земной Федерации сил для великих битв. Катастрофа на Клендату слишком дорого обошлась, мы потеряли много кораблей и умелых бойцов. Требовалась передышка, чтобы зализать раны и пополнить ряды.
А тем временем маленькие быстрые корабли, среди них «Роджер Янг» и другие корвет-транспорты, жалили где только можно, не давали противнику покоя, пускали ему кровь, сбивали с позиций. Мы несли потери, латали пробоины и возвращались на Заповедник за новыми капсулами. Меня по-прежнему трясло перед каждой высадкой, но настоящие бои случались редко и продолжались недолго. А в промежутках я жил обычной походной жизнью в семье «хулиганов».
И это самый счастливый период моей жизни, о чем я в ту пору даже не подозревал. Я ныл и ворчал наравне с остальными, и это мне тоже нравилось.
И мы не несли реального урона – до того дня, когда погиб лейтенант.
Наверное, это был худший день на моем веку. Мне ведь и без того было тошно. Когда жуки сровняли с землей Буэнос-Айрес, там погибла моя мать.
Об этом я узнал, когда мы в очередной раз прилетели на Заповедник за новой партией капсул. Туда как раз пришла почта, и я получил письмо от тети Элеоноры. Письмо добиралось обычным порядком, то есть очень долго, – тетя могла послать грамму, но почему-то этого не сделала. Оно было совсем коротенькое, всего три горькие строчки. Тетя почему-то считала меня виновным в гибели мамы. То ли потому, что я был в армии, а значит, как-то мог предотвратить налет, то ли она возомнила, что мать не отправилась бы в Буэнос-Айрес, если бы я остался дома. Пожалуй, в письме сквозили оба упрека – вот и пойми эту женскую логику.
Я разорвал письмо и постарался о нем забыть. Решил, что отец тоже погиб, – разве бы он отпустил маму одну в такую даль? А что об этом не сказано в письме, так для тети Элеоноры папа всегда был фигурой умолчания – вся ее любовь досталась сестре. Я угадал лишь отчасти. Впоследствии узнал, что папа планировал лететь с мамой, но какие-то чрезвычайные обстоятельства вынудили его остаться и перебронировать билет на следующий день. Тетя об этом не написала.
Через пару часов меня вызвал лейтенант и очень деликатно поинтересовался, стоит ли мне вместе с «хулиганами» отправляться в новый поход, не лучше ли восстановить силы на Заповеднике. Напомнил, что у меня накопилось много неиспользованных увольнений. Уж не знаю, откуда он узнал о моей утрате. Я ответил отказом, мол, спасибо, сэр, но лучше дождусь, когда взвод в полном составе отправится в СКУ[7]. И хорошо, что отказался, иначе бы я не был рядом с лейтенантом в момент его гибели. Наверное, меня бы насмерть заела совесть.