Добро бы это было единственной нашей проблемой в том бою. Неприятности сыпались градом. Конечно, я не видел всей картины. Я лишь старался не отставать от Голландца, расстреливал и сжигал все, что шевелится, а заметив нору, швырял туда гранату. Вскоре наловчился убивать жуков, не расходуя напрасно боеприпасы и топливо. Правда, отличать безвредных от вредных я тогда не умел. Воин у них примерно один из пятидесяти, зато он стоит остальных сорока девяти. Личное оружие у противника не тяжелее нашего, но убойной силой не уступает. Есть лучемет, дырявящий доспех и режущий плоть, как крутое яйцо, и управляется с этой штуковиной жук до завидного ловко. Это потому, что мозг, напряженно думающий за целый взвод, надежно укрыт в какой-нибудь норе.
Нам с Голландцем довольно долго везло. Мы обработали площадь примерно в квадратную милю: завалили взрывами входы в норы, перебили всех, кто встретился на поверхности. Прыгали мало – топливо могло пригодиться при обострении ситуации. Замысел командования состоял в том, чтобы зачистить территорию и обеспечить высадку живой силы и техники при минимальном сопротивлении противника. Повторяю, это был не рейд, а захват плацдарма. Спрыгнули, закрепились, ждем основных сил для завоевания или умиротворения планеты.
Гладко было на бумаге…
У моей секции поначалу дела шли неплохо. Приземлились мы не в своей точке и не получили локтевого соприкосновения с другой секцией – взводный и его заместитель уже погибли, перестроиться нам не удалось. Но мы «застолбили участок», наша группа усиления оборудовала опорный пункт – осталось только дождаться подкрепления.
Ожидание было напрасным. Мы даже не увидели этих парней – они высадились в том месте, где полагалось находиться нам, и им хватило собственных проблем с недружелюбными туземцами. Так что мы удерживали занятую позицию, время от времени теряли бойца и при любой возможности наносили урон неприятелю. Запас боеприпасов и топлива таял; какие уж тут прыжки – энергии скафандров едва хватало на простые перемещения. И продолжалось это, кажется, пару тысячелетий.
Группа усиления позвала на помощь, и мы с Голландцем поскакали к ее позиции. Вдруг перед моим напарником разверзлась земля и оттуда выскочил жук.
Голландец рухнул, а я полил жука огнем и завалил вход в нору взрывом гранаты. Потом занялся товарищем. Он был без сознания, но вроде не ранен. Взводный сержант дистанционно отслеживал жизненные показатели своих подчиненных и отделял погибших от живых, но выбывших по той или иной причине из строя и нуждающихся в эвакуации. Однако можно и проще выяснить, в каком состоянии пехотинец, – для этого у него на поясе есть специальный пульт.
На мои оклики Голландец не отвечал. Температура тела – тридцать семь градусов, дыхание, сердцебиение и деятельность мозга не регистрируются. Плохо дело… Но нельзя исключать, что он жив, а «умер» его костюм. Этой мыслью я и успокаивал себя, забыв, что в неисправном бронескафандре не может работать и датчик температуры. Как бы то ни было, я сорвал с пояса «открывашку» и приступил к извлечению Голландца из скафандра, стараясь одновременно следить за обстановкой.
Тут в шлеме зазвучал сигнал общего отхода – и не дай вам бог такое услышать. «Спасайся, кто может! Эвакуация! Берите раненых и бегите к ближайшему бую! Шесть минут! Спасайся, кто может!.. К ближайшему бую! Эвакуация…»
Я заторопился.
Из скафандра удалось извлечь голову напарника – отдельно от тела. Так что пришлось бросить труп и дать деру. Будь я чуть поопытней, прихватил бы боеприпасы Голландца, но тогда мои мозги соображали туго. Я запрыгал прочь – к опорнику, куда направлялись все уцелевшие из моей секции.
Они уже эвакуировались, я остался в одиночестве. Навалилось отчаяние. Но тут пришел сигнал сбора, не «Янки Дудль» со шлюпки «Вэлли-Форджа», а другая мелодия, незнакомая – «Сахарный цветок».
Плевать, главное, что есть буй. К нему-то я и направился, щедро расходуя остатки топлива. И заскочил в шлюпку за миг до того, как задраили люк. Меня доставили на борт «Фуртрека» в состоянии шока, такого глубокого, что я даже не мог вспомнить личный номер.
Говорят, операция «Жучиный дом» завершилась «стратегической победой». Но я там был, и я знаю: нам здорово надрали задницу.
Через шесть недель (а по ощущениям – через шестьдесят лет) в базе космофлота на Заповеднике я взошел на борт шаттла, потом с него перебрался на «Роджер Янг» и доложился борт-сержанту Джелалу. В проколотом левом ухе я носил пробитый череп с косточкой. Со мной был Эл Дженкинс, щеголявший такой же серьгой. Наш Котенок даже не выбрался из трубы. «Диких котов» уцелела горстка, да и тех раскидали по всему флоту. Примерно половину состава мы потеряли при столкновении «Вэлли-Форджа» и «Ипра», кошмарная суматоха на планете увеличила наш урон до восьмидесяти процентов с лишним, и начальство рассудило, что сохранить подразделение невозможно. Куда проще его расформировать и сдать в архив документацию. А когда заживут шрамы, рота «К», она же «дикие коты», возродится с новыми людьми и старыми традициями.
Кроме того, в других частях появилась прорва вакансий.
Сержант Джелал принял нас очень тепло, сообщил, что мы попали в шикарное подразделение, «лучшее на флоте», и что корабль тоже отличный. Наши сережки он как будто не заметил. В тот же день мы отправились с ним в нос «Роджера Янга», к лейтенанту; тот улыбался весьма любезно и говорил с нами отеческим тоном. Я заметил, что Эл Дженкинс успел снять серьгу перед этой короткой беседой. Сам я поступил так же – уже убедился, что никто из «хулиганов Расчека» черепов не носил.
Для них не имело ни малейшего значения, сколько у тебя боевых высадок, где и как ты воевал. Либо ты один из них, либо нет, и если ты не «хулиган», они тебя в упор не видят.
Мы в это подразделение попали не вчерашними курсантами, а обстрелянными бойцами, поэтому получили минимальный кредит доверия. К нам относились как к равным, но с холодком отчужденности – давали понять, что мы пока не члены семьи, а всего лишь гости.
Но не прошло и недели, как мы побывали на боевой операции, после чего стали полноценными «хулиганами Расчека», кровными братьями, своими в доску. К нам теперь обращались по имени; нас наравне с другими наказывали за нарушения; у нас занимали и нам одалживали; мы присутствовали на совещаниях, где могли свободно высказывать свое дурацкое мнение и столь же свободно молчать в тряпочку. Мы даже обращались по именам к младшим командирам – разумеется, не при исполнении ими служебных обязанностей. Сержант Джелал всегда был при исполнении. Разве что на грунте, случайно столкнувшись, можно было сказать ему «Джелли» и уступить дорогу с таким видом, будто его царственный ранг ничего не значит для «хулиганов».