Время до утра тянулось мучительно. Ул устал в ту ночь от тишины, безделья и пустой маяты. Он вроде бы мог лечь и выспаться… Но не получалось! Сон обрывался, и скрипучий голос Монза снова и снова гулял эхом в недрах темного сознания. В том подвале, за одну ночь, Ул не стал «целым миром». Он утром дулся на учителя и еще неделю был раздражителен, даже сварлив.
Сейчас больно и страшно задаться вопросом: а жив ли Монз? Во что старому обошлось устройство встречи багряного беса с учеником? И почему надо так много времени, чтобы накопить благодарность… которая теперь камень, отяготивший душу, ведь её некому отдать.
— Благодарю, учитель, — без звука выдохнул Ул, улыбнулся… и ощутил, как по щеке сползает одинокая капля… и как душа делается легче, светлее, шире.
Слезная дорожка на коже оказалась той ничтожной мелочью, которая всколыхнула вязкое болото «изнанки бессмертия». Слезинка таяла, а внутри, в душе, крепло ощущение жизни — оно имело теплоту и лучилось светом. Оно позволяло если не увидеть, то отчасти понять малую часть тьмы, удивиться: тьма эта — неоднородна! У тьмы различаются по крайней мере три особенности. Уд задумался, перетирая в щепоти пустой руки смыслы, разыскивая годные и щелчком отбрасывая ложные.
— Тяжесть, — губы обрисовали первый годный смысл.
Определив смысл, Ул полнее его ощутил и постепенно смог изучить, постичь: тяжесть копится давно, она чужая, неподъемная… Более того: никто прежде не пытался сдвинуть её. У тяжести нет места: рука не может указать на неё или хотя бы задать направление. Но тяжесть — давит!
— Рана… глубокая рана, — Ул нахмурился, удивляясь тому, как слова наполняют тьму смыслом.
Рана тоже чужая. Она не кровоточит, но боль её неисчерпаема. Рана… с самого начала и далее всегда — отнимает силы. Неисцелимая? Или — неисцеленная? Ул ближе ощутил смысл раны, почти слился с ним! По коже пополз озноб, захотелось лечь, свернуться клубком. Дышалось трудно, ребра ломило, особенно на спине. Ул насторожился и постарался осознать себя отдельно от этого смысла, слишком уж яркого и опасного. Он — здоров! Он лекарь, опыт мира Турвры именно теперь бесценен. Рана — сложная и незнакомая: никто из людей Турвры не получал подобных увечий, и все же, если изучать ощущения… Рана — на спине, выше поясницы, и задеты кости. Хуже — сломаны, грубо смяты. Причина… Падение? С какой высоты, вот вопрос!
— Отчаяние? — примерил Ул определение к третьему смыслу и остался недоволен. Он указал следствие, а не причину. — Предательство? Как-то не вполне так.
Ул смолк, надолго ушел в себя… Снова вслушался в окружающее ничто. Он был иным и понимал мир иначе, чем тот, кто создавал неоднородность во тьме. Ул, в отличие от того, другого, не умел впадать в отчаяние и не чуял предательство, как нож в сердце. Он еще ребенком научился уклоняться от брошенных соседскими детьми палок. Он умел прощать и снова вливаться в общую игру, если позовут. Он делал усилие — и прощал, порой великодушно, а порой снисходительно…
А если бы он был слаб и каждая палка оставляла синяки и ссадины? А если бы боль донимала, не успевала уняться до попадания новой палки? А если бы он не умел уворачиваться? Ул знал и такой ответ: он бы прощал тихо и терпеливо, совсем как мама Ула. Ей причиняли боль куда худшую, чем названому сыну. Ей норовили досадить грубыми словами и многозначительным молчанием, фальшивым сочувствием и неподдельной радостью сытого и сильного — рядом со слабым и голодным… Но мама прощала. Потому что у неё огромное сердце. Это — слабость? Хранительница тайн Осэа вслух сказала то, что следовало сказать. Но прозвучали слова — фальшиво. Делать столь грубое упрощение странно для неё, безмерно древней и сложной.
Большое сердце мамы Улы обладало огромной силой, оно оживило названого сына, подарило надежду семье Сото, продлило годы учителя Монза, вернуло беззаботность улыбке Сэна…
— Одиночество! — выбрал Ул и понял: он точно указал суть последней особенности тьмы!
И еще: Ул наконец смог узнать это горькое, беспокойное ощущение… Оно — снежинка на ладони, соринка в глазу. Оно помогло выдержать допрос Осэа — такое хрупкое… ничтожное. Оно помогло, потому что было родственно воспоминанию из собственного детства.
Кончики волос Ула слегка шевельнулись: друг-ветерок смог и сюда дотянуться, раздул серебряное свечение — едва Ул осознал полноту смыслов.
Свечение на кончиках волос родилось слабое, но достаточное, чтобы глаза уловили его и возрадовались: они не слепы! Ул стал медленно поворачиваться, вытянув руки. Раскрытыми ладонями он пробовал ощутить то, что понял: тяжесть, рану и одиночество. Он был лекарем и не сомневался, что изнанка бессмертия содержит того, кто нуждается в помощи и может быть исцелен атлом-лекарем.
Серебро стекло с кончиков волос и иссякло, впиталось во мрак. Ул то ли брел, то ли плыл, то ли оставался на месте — но прилагал усилия! Он знал за собой это несгибаемое упрямство. Он причинил немало переживаний маме, но даже она уважала сыновье упрямство, пусть и укоряла иногда — тихо, со смущенной улыбкой… Укоряла, перемогала боль — и гордилась.
Ул рвался сквозь тьму, растворялся в ней, захлебывался… по крохе, по пылинке, утрачивал себя: память, ясность сознания, даже пресловутое упрямство. И все же он рвался. Уже плохо понимая, куда и зачем, насколько долго…
Рука дотянулась до холодного, тонкого. Ул вздрогнул, очнулся! Вспомнил себя, свою цель и то место, где он очутился по воле королевы. «Противоположностью бессмертия является вовсе не смерть», — сказала Осэа. И она определенно знала, о чем говорила!
Ул ощупал то, до чего дотянулся: кокон из тонких нитей, вязких, похожих на болотную траву. Их сложно рвать: вроде и не сопротивляются, но соскальзывают, уворачиваются. Их много, они отвратительны. Их очень много, слишком… если поверить себе, то вся тьма пронизана гнилыми нитями, готовыми налипнуть, спеленать тело и превратить в бессильную, навечно покорную начинку кокона… В гусеницу, которой никогда не стать бабочкой.
ebooksa