— Свое у нее горе, потому, может, и уехала. А куда — не знаю. Я и не спрашивала. Кто она мне? Квартирантка. Я бы и твоего Петьку не знала, если бы он к ней не ходил. И в ночь идет, и в непогодь. Да-да… Вот Ольгу возьми, к примеру. Твердая, как кремень, а как приходил Петька, шелковой становилась. И водочки ему приготовит, и закусочка тут как тут, и сама оденется как кукла. Как-то она всю ночь не спала, ждала его, а он заявился под утро да пьяный. Она стала попрекать его. Он ударил ее. Я бы ему никогда такое не простила, а она после хоть бы что: ни упрека, ни сожаления. Вот она какая, любовь. Мало того что слепая, да еще и горькая, как полынь.
«Ну и чертенок Петька!» — подумал Аким.
— Вот она как сложилась у них, любовь, — тихим голосом продолжала хозяйка. — Твой сын и себя, и своих ребят угробил… Она, Ольга, уехала. Я просила еще пожить у меня, но она не послушалась, сказала, надо ей ехать, пока не поздно. Понимаешь, она очень любила Петьку, говорила, что это и есть тот человек, которому она может себя доверить. Собиралась расписаться с ним. А когда вернулась с похорон, заявила: «Не могу оставаться здесь ни на один день. На судне все глядят на меня с подозрением, будто я виновата в том, что Петя разбил катер и люди погибли». Собралась и уехала.
— Жаль, — вздохнул Аким. — Я хотел поговорить с ней. Ну, что ж, может, еще повидаюсь с ней. А вам, Марья Федоровна, спасибо за добрую память о сыне. Я так им гордился, так радовался, что и выразить все это не могу. Бросал венок на воду, а сам слышал его голос, будто стоял он рядом со мной… Я, по совести говоря, — изливал горе Аким, — и себя теперь презираю.
— Чего так? — уставилась старушка на гостя пристальным взглядом.
— Я тоже повинен в том, что случилось. Вот ты, Марья, на войне пострадала, и я тоже был на войне, и кровь людскую видел, и пули меня кусали, и тонул я… А вот не было в моей жизни ни одной минуты, чтобы раскис я, как сухарь в воде, чтобы усомнился в разумности того дела, за которое жизни своей не пощадил бы. Любовь к морю я сыну своему привил. А он, видно, думал, что есть любовь без чести. Нет, такой любви быть не может.
Хозяйка молча встала, подошла к старому деревянному сундуку, открыла его, порылась в нем и вытащила какой-то сверток. Развернула его, и на свету что-то заблестело.
— Видишь, что это? — спросила она.
Аким удивился:
— Осколок, кажется, от мины, — сказал он.
— Во мне он сидел, — голос у хозяйки стал глухим, скрипучим. — В госпитале после операции хирург отдал его. На память. А сын твой поглядел на этот осколок и знаешь что сказал? Вот, говорит, какая тебе цена, Марья Федоровна, десять граммов металла. А мне, Аким Петрович, поверь, до слез стало обидно. Я же тогда следом за морскими пехотинцами в атаку пошла. Падали они в бою, кричали, звали меня на помощь. А всех разве спасешь? У одного руку осколком отрезало, другой без ноги, корчится в судороге, третий кричит, чтоб пристрелила его. К нему-то я и поползла. Вижу, все лицо у него в крови, грудь тоже, без руки и без ноги… Ты бы видел его, Аким Петрович. А сознания не потерял, в левой руке держит автомат, а правой меня схватил за юбку и просит, мол, пристрели, сестричка, не хочу вернуться домой калекой, жена у меня красивая, сынишка пяти лет, а я — калека, без руки и без ноги… Слезы так и душат меня, а я бинтую его, успокаиваю, говорю, что будешь ты жить, Сереженька, так его звали, и еще дети у тебя будут. Перевязала его и потащила к берегу, где стояли наши десантные корабли. У причала ребята взяли его на руки и понесли. Я снова побежала к окопам, за другими ранеными, а тут вдруг снаряд фашистский разорвался, и меня опалило огнем. Очнулась в госпитале. Гляжу на врача, а вижу перед собой того матроса без руки и без ноги… Я задыхалась от боли, теряла сознание, а все же судьба мне — жить. Хоть и лишил меня всякой красоты осколок, а я не жалею, что пострадала из-за того матроса. Я, Аким Петрович, как и ты, совестью своей перед Родиной чиста. Я не героиня, я — самая рядовая, каких на фронте было тысячи, но я счастлива по-своему, и хоть судьба мне выпала горькая — ни мужа, ни детей, а не жалею. Могла бы давно уехать к сестре на Кавказ, где жаркое солнце, где нет полярных ночей, где нет стылого холода, как у нас тут, под боком у ледяной Арктики, а вот уехать отсюда не могу. Корни свои тут глубоко пустила. Отрежь их, и делу конец.
Долго сидел задумавшись Аким. Послушал хозяйку, и как-то полегчало на душе, горе свое тяжкое притупилось, хотя и знал он, что до конца жизни остался один.
— Спасибо тебе, Марья Федоровна, и от себя, и от имени тех ребят, которых спасали вы на войне, — сказал Аким. — Вот, — он вырвал листок из тетрадки, — мой адрес, дай знать, если Оля появится.
12
Так и не узнал Аким, куда уехала Оля. Сначала жалел об этом — там, на Севере, а когда вернулся домой, пожил день-другой и рассудил иначе: зачем искать Олю, тревожить ее, ведь нет Петра, и она, должно быть, тяжело перенесла его гибель. Не кривила же душой Марья Федоровна, когда рассказывала, что Оля ходила как с креста снятая.
— А может, какие вещи ей оставил Петр? — спросила у него Марфа.
Аким нахмурился:
— Грех, Марфа… Может, и оставил, так что? Любил он ее, Ольгу. Марья Федоровна мне сказывала, ну, хозяйка квартиры, где она жила, да и капитан не станет врать. На море, Марфа, врать никак нельзя, все должно быть чисто, как вода в роднике.
Марфа хихикнула и не то с упреком, не то со злостью сказала:
— Твой сынок тоже тельняшку носил. Да? А как он с моей Зоей поступил? Обещал жениться, а она, дура, доверилась ему. В самую последнюю ночь доверилась. А он уехал и забыл ее. Теперь вот ты говоришь, что у него там была Оля. Выходит, у Петьки твоего на душе грязно было…
ebooksa