Вопрос загнал в тупик, да и на памяти Прохорова никакого сортира в этом месте не стояло. Все время, когда он сидел в офлаге, там был плац. Расстрелянных там не закапывали. Для утилизации трупов использовали крематории. К тому же откуда взяться в офлаге женщине?
Кузьмин, наконец, прочистил горло водой, потер лоб, затем хриплым голосом произнес.
– Теперь понял. Этой осенью нас в город на работы с группой пленных выводили. Мостовую, разбитую тяжелой техникой, перекладывать. Руководил нами старый поляк-каменщик, он еще в империалистическую в русской армии служил. Так он говорил, что до войны здесь казармы Войска Польского стояли. А как немцы пришли, то всех ченстоховских евреев в них согнали, и стариков, и женщин, и детей. Потом их тут и расстреляли. Тел не вывозили. Выходит, даже яму копать не стали, в солдатский сортир побросали и землей засыпали. Вот какие дела.
Сказанное Кузьминым просветлило ситуацию, но от этого лучше не стало. Что такое солдатский сортир, никому из пленных объяснять было не надо. Временное сооружение из досок метров пятьдесят в длину, под ним яма глубиной в несколько метров, заполненная тоннами дерьма, копившегося годами. Чистить их обычно не чистят, ждут, пока заполнятся, а потом засыпают землей. Иногда и табличку сверху поставят: «Не копать!»
– Выходит, что под выгребной ямой мы не пройдем, – задумчиво проговорил Прохоров. – Вверх копать тоже бессмысленно, там мелко грунт лежит. Остается только влево или вправо подкопом уходить.
– А ты знаешь, сколько еще копать придется? – спросил Кузьмин.
– Много, – проговорил Михаил. – Даже если с самым коротким направлением угадаем. А времени у нас в обрез. Комендант неделю нам для настольной лампы дал. Потом лавочка с ночными работами в мастерской накроется…
– Меня другое беспокоит, – вставил реплику Фролов. – Дерьма оттуда порядочно в подкоп вылилось. Значит, грунт над бывшей выгребной ямой на днях просядет, если уже не просел. Думаете, немцы такие дураки, что ничего не заметят? Уж догадаться, кто копал, труда для них не составит. Комендант умеет языки самым упертым развязывать.
– Хреновые у нас дела, – Прохоров беззвучно сплюнул. – Можно даже сказать, безвыходная ситуация образовалась, – он подошел к окну, но рассмотреть ночью, просел грунт у колючки или нет, было невозможно.
– Так что при самом хреновом раскладе у нас времени – до завтрашнего утра, – вынес приговор Кузьмин. – Или на месте сортира земля провалится, или там, где дождями промыло. И какого хрена я старался в эти мастерские попасть, а потом еще и с вами связался?
– Никто тебя, Аверьянович, насильно не тащил. Каждый сам кузнец своего счастья, – вздохнул Прохоров. – Но умирать до расстрела плохая привычка. Пока есть время, думать надо. Что, если наш подкоп в самом конце подорвать? Там вышка совсем рядом, от взрыва завалится. Можно попробовать выскочить. Другого варианта я не вижу.
– Подорвать? – передразнил Фролов. – А взрывчатка, детонаторы у тебя есть, подрывник?
– Ты ж у нас разведка. В тыл к немцам ходил, «языков» брал, – вспылил Михаил. – Тебя, диверсанта, учить должны были, как из подручных материалов взрывчатку приготовить.
– Мы ее на крайний случай у самих немцев забирали, – отозвался Фролов. – А на ускоренных курсах многому не научат. Вы больше о том, как бы харчей с собой набрать, думали, а теперь…
Кузьмин прошелся по мастерской, заглядывал на полки, словно там могла оказаться связка гранат или тротиловые шашки. Затем остановился, задумался, неуверенно улыбнулся. Отчаявшиеся люди были готовы поверить в чудо.
– Придумал, Аверьянович? – не выдержал Прохоров.
Кузьмин продолжал задумчиво улыбаться.
– Я в разведке не служил, интендантом был. Но химию у нас до войны на рабфаке хорошо преподавали. Во-первых, у нас есть кислота, – он положил руку на большой бидон с серной кислотой, которую использовали для травления инструмента.
– Ну и что из этого? – не понял Прохоров.
– Во-вторых, – продолжил Кузьмин, – если в кислоту бросить металл, начинает выделяться водород, а он, смешавшись с воздухом, образует гремучую смесь. Ясно выражаюсь?